— Да слышу, слышу! — сквозь сон пробормотал я, отбиваясь от барашка.
Но барашек не отставал, и все повторял:
— Слышь, Котик! Проснись! — и почему-то голосом Жаба.
Это и был Жаб.
Когда я, полусонный и плохо соображающий, открыл глаза, я испугался – я забыл, как Жаб нынче выглядит, а он еще и укутался в полотенце. Полотенце сползало (жабьи фигуры не предназначены для ношения одежды) и топорщилось, потому что перья Жаба стояли дыбом.
— Котик! — взмолился Жаб совершенно несвойственным ему, обычно грубому, жалобным, даже молящим тоном. — Пожалуйста! На тебя одна надежда! Верни меня обратно!
Я сразу и не разобрался, о чем он, сказал:
— Ну, так иди себе на свой подоконник, кто же тебя держит-то? — и снова свернулся клубочком, чтобы досмотреть сон про овечек.
— Да ты не понял! — Жаб чуть не плакал, и это было так непохоже на него, прежнего, что я окончательно проснулся. — Верни меня обратно, в прежний вид! И так было хреново, пока эта, Аленушка, не появилась, а теперь хоть топись! Котик!
— А причем тут эта? Алена Чужаниновна? Тебе-то что до нее?
Жаб вздохнул, и перья его поникли.
— Ты ведь ее видел! Она же – красавица! А на меня теперь и уродина глядеть не захочет…
Я помотал головой. Голова была тяжелая и мотаться не хотела.
— А зачем тебе, чтобы она на тебя глядела? — я все еще ничего не понимал.
— Ну как же… — почти прошептал Жаб. Теперь поникли не только его перья, но и весь он, и глаза тоже стали не такие выпученные.
До меня, наконец, дошло.
— Ты что, влюбился?
Жаб не ответил, но вздохнул. И я понял – влюбился.
С ума они все посходили, что ли?
Ну, что Лёня над своим Чайником слезы льет – это как раз понятно. Все-таки родной муж, отец ее ребенка.
Что Ратибор на Алене Чужаниновне жениться собирается – это тоже можно понять: осталась надежда, что Алену вернут в прежнее обличье.
Но этот – туда же!
— У тебя же никаких шансов – не в этом виде, ни в каком другом. Во-первых, вы с ней разной породы – она из лягушек, а ты из жаб. Во-вторых, она чужая невеста – видел, как Ратибор с ней носится? В- третьих…в-третьих, ты пошляк и грубиян, а такие девушкам не нравятся.
— А мне все равно! — прорыдал Жаб. — Пусть даже и никаких шансов! Только бы она меня в таком виде не увидела! А ее еще на подоконник ко мне, рядышком, поселили… С Рыбом в аквариуме плавает…Ах, какая женщина!.. Какая женщина!...
Я припомнил, что Жаб не вышел к ужину, и почесал ухо. Да, пожалуй, дело серьезное: аппетит он уже потерял. От любви, положим, не умирают, а вот с голоду дохнут, еще и как.
— Ну не могу я! Не знаю, как! Ты ж слышал, что Ратибор сказал? Тут маг нужен, а я даже и не магеныш – ученик магеныша, к тому же не вполне грамотный.
— Так что мне, топиться? — упавшим до шепота голосом сказал Жаб.
Я разозлился:
— Топись!
— Так ведь не получится! — прорыдал Жаб. — Я ж этот… Двоедышащий! И повеситься не могу! У меня же шеи нету! Из окна что ли выпрыгнуть, все-таки пятый этаж, может, расшибусь?
Ну, это он размечтался. У него, у Жаба нашего, такая планида, то есть фортуна, что ни за что он насмерть не расшибется. Калекой, это может быть, останется.
Тут я вспомнил свои, теперь уже такие давние, порывы суицидного характера и устыдился. Да, тут то ли мать-Природа недоработала, то ли правы были древние греки – человек тем и отличается от животного, что в состоянии наложить на себя руки. От того, что у животных рук нет, а есть лапы, а лапы на себя не накладывают…
Я так глубоко задумался, что даже и задремал.
Жаб терпеливо вздыхал, постанывал, но в конце концов не выдержал.
— Ну Котик, ну, будь человеком, ну поднапрягись!
— Хорошо, — сказал я, — поднапрягусь. Но только не сегодня. Я, видишь ли, слишком устал. Я если сегодня начну колдовать, то еще хуже может получиться.
— Хуже уже не будет! Куда уж хуже! — запротестовал чуть-чуть оживившийся Жаб.
— Да? А если у тебя вырастут еще и рога, или хобот? Или и то и другое сразу – в добавление к хвосту и перьям?
— А… Ну да, — согласился снова поникший Жаб.
— Так что завтра, с утра – после завтрака, разумеется – я сразу же тобой займусь, — пообещал я. Я бы ему что угодно мог в тот момент пообещать, даже и в человека его превратить – так мне хотелось спать. — Только вот что – ты еще с Вороном поговори. Чтобы он мне какую-нибудь другую работу не нашел. Объясни ситуацию, и что другого выхода у тебя нет. Так прямо и скажи: нет, скажи, альтернативы! Или Кот мною занимается, или я топлюсь!
— Ага, — радостно кивнул Жаб. Еще бы – он добился от меня твердого обещания! Он же знает, что маги не врут! И не сообразил, что превратить его обратно в жабу я не обещал – я обещал только им заняться. — Так и скажу: нет, скажу, альмавивы…
— Альтернативы, — полусонно пробормотал я, укладываясь, сворачиваясь в клубок.
Он еще что-то бормотал, благодарно и нежно, но я его уже не слышал. Я спал, и мне снились прекрасные сны: про колбасу, сосиски и молоденькую кошечку из четвертой квартиры…
Вставайте, граф, Вас ждут великие дела!.
Ах, эти сны!
Вы замечали, что после хорошего, счастливого сна просыпаешься с радостным чувством, и жизнь прекрасна, и ждут великие дела?
Не то, что после кошмара: когда, например, за вами гонится мышь величиной с дога, или что вас постригли налысо, и вы в голом и лысом виде оказываетесь посреди людной улицы, или еще что-нибудь в том же духе. Нет, после такого сна вы просыпаетесь, и вздыхаете с облегчением: 'Уф, это всего только сон! Хорошо, что это всего только сон!'
Хорошо-то хорошо, но жизнь радостной после такого сна не кажется, и великие дела на горизонте не маячат. Живешь спокойно – и то ладно.
В мой прекрасный, мирный сон о колбасе, сосисках и молоденькой кошечке нахально вторгся доберман по кличке Кариб (он живет в соседнем дворе, личность совершенно невозможная – злобен и кровожаден, и немало котов и кошек закончили свои дни в его зубах). Сначала он просто вторгся, а потом превратился в крысу таких же, доберманьих, размеров и продолжал преследовать меня, сожрав попутно и колбасу, и сосиски, и молоденькую кошечку. Я пытался скрыться от него, прятался по чердакам и подвалам, но всюду меня подстерегала злобная его морда; наконец, мне удалось вскарабкаться на высокий тополь, но ветка подо мной подломилась, и я полетел прямо в огромную, алую, вонючую пасть…
И проснулся – и вовремя: еще немного, и я бы погиб.
