а отпор правительству дают все-таки в заведомо одиозных случаях? (Полагалось бы, да нельзя.) А скажи еще, друг любезный, к кому там обратиться — объяснить, к чему склонность имеешь, чтобы в какую-нибудь паршивую третьеразрядную комиссию не упрятали? И с синекурами этими, особыми поручениями, как дело обстоит? Кто и как их заполучить может?
— Зависит от того, есть, например, в Боронто река какая-нибудь строптивая.
— Ах, черт, об этом я и не подумал. Нет, к сожалению, нет. Но гора есть, вулканической считается. Как думаешь, горой нельзя воспользоваться?
— Ну, со временем разве, когда получше разовьется…
— Что? Лава?..
— Нет, система особых поручений.
Такими и подобными несуразными вопросами забросал меня мой новый приятель. В конце концов я счел за лучшее самому его расспросить.
— А ты куда сейчас направляешься?
— В Будапешт, — сказал Гергей Капуцан.
— Квартиру небось торопишься снять? Чтобы не постигла участь предшественника? Женат?
— К сожалению.
— Почему 'к сожалению'?
— Потому, что теперь я удачней женился бы, с мандатом в кармане.
— Эх, Гергей, Гергей, метр у тебя из кармана выглядывает, а не мандат. Так, значит, квартиру снять хочешь?
— И квартиру тоже; но сначала получше местечко себе присмотрю.
— Какое местечко?
— Да кресло в палате. В наше время оборотливей надо быть, знаешь. Ха-арошее-хорошее место занять хочу — и поскорей, чтобы не опередили. А ты где сидишь, если не секрет?
— Я в самом первом кресле… на первом месте.
— На первом? — пробормотал он, широко раскрыв глаза. Удивление, смешанное с почтением, изобразилось на его лице. И, наклонясь ко мне, он сказал доверительно, как другу сердце открывают:
— Я, знаешь, такое хочу, чтобы с каким-нибудь 'высокопревосходительством' рядом. А если можно — с двумя, по бокам.
Я усмехнулся про себя.
— А спереди — чтобы министр, которому твое верноподданническое бормотание будет слышно? Гергей, ты карьерист!
— Иди ты! — благодушно ударил он меня по руке. — Зачем карьерист? Не люблю карьеристов! Но что разумно, то разумно.
В хорошем обществе много полезного усвоишь. Поэтому я приличных соседей ищу. Не смейся, дорогой. Мне это нужно. Я скромный человек; нюх у меня есть, откровенно скажу, но вот этого светского, понимаешь… этого нет. Овечка я еще… Совсем овечка (он выплеснул себе в рот остатки шампанского). Лопни мои глаза, коли вру.
МРАК НЕИЗВЕСТНОСТИ
Подошел старший официант со своей книжечкой.
— Коложвар, господа!
Слава богу! В Коложваре вагон-ресторан отцепляют. Это, кажется, единственное средство избавиться от болтуна Капуцана. Почва сама ушла у него из-под ног. Против этого даже у него не нашлось аргументов.
Пришлось расстаться и воротиться в свои купе, к своим пожиткам.
Там я прилег было; но сон бежал от меня. Из головы не шел этот Капуцан. Иисус-Мария, вот так карьерист! Недуг философических размышлений овладел мной. Как низко пало человечество!.. Раньше, бывало, подталкивать приходилось депутатов, за ручку вперед вести, — а попадется льстец, пролаза, так его берегли, лелеяли, показывали всем, как диковинку, вроде дерева искривленного или поросенка, который на манер собаки палку умеет приносить. Аристократы, можно сказать, изолированы были в палате — джентри на них свысока глядели. Единственный случай помню, когда депутат от среднего класса примкнул к консервативному крылу, да и то свой переход так объяснил: 'Чтобы этого гордеца Шеннеи[117] можно было «тыкать». Но эти Капуцаны!.. И порода-то мелкая, лилипутская, а плодущая какая! Тьфу! И стоило на такого менять. Насколько Менюш лучше! И участь у него какая трагическая: собственная жена провалила. Слыханное ли дело! Другие женщины в лепешку расшибиться готовы, только бы мужа в парламент протащить… Не иначе тетя Тэрка из Буды наговорила на него чего-нибудь. Ох, уж эти старухи — хоть бы совсем их на свете не было.
С этими мыслями я заснул, вздохнув еще раз напоследок о нашем славном Менюше. Но в городе, в редакции, куда я заявился утром, мои сожаления сменились самой искренней радостью (слабое все-таки существо человек!).
— Ура! — вскричал я, завидев редактора литературного календаря за грудой рукописей. — Я, кажется, обещал написать в этом году о вторичном избрании Катанги. Как хорошо, что теперь не нужно!
— Что, что? — испугался редактор. — Как это не нужно? Газета объявила, надо выполнять обещание.
— Но как выполнять? — перебил я нетерпеливо. — Я про выборы обещал, но его же не выбрали!
— Кого?
— Катанги.
— Здравствуйте! Как это не выбрали?
— Так вы еще не знаете?
— Чего не знаю?
— Что он провалился в Боронто.
— Ха-ха-ха! — покатился со смеху редактор, сдвигая на лоб злорадно блеснувшие очки. — А вы-то не знаете разве, что его в Кертвейеше выбрали?
— В Кертвейеше? Кого?
— Ах, боже мой! Да Катанги.
— Не может быть. Ни за что не поверю. Без дальних слов он подвинул ко мне позавчерашние газеты.
И правда, в списках избранных в парламент там стояло:
'Катанги Меньхерт (либ. парт.), Кертвейеш'.
Значит, он даже днем раньше Капуцана избран!
Я только рот разинул от удивления. Ничего не понимаю! До Кертвейеша добрых сто миль от Боронто, он в другом конце страны. Как Меньхерт там очутился? Да еще так быстро. Другой провалится — не слышно и не видно, как ветка с дерева упала. А этот Менюш… Сам черт ему не брат.
Я поймал себя на мысли, что все мои ночные сожаления были сплошным притворством. По- настоящему бесило меня только его избрание. Сказать по совести, куда приятней было бы сожалеть сейчас о его несчастье, чем счастью удивляться.
— И как же он проскочил, чертенок? — спросил я, все еще таращась бессмысленно на сотрудников.
— Это уж ваше дело узнать, — пожал плечами редактор.
— Да, конечно… Наверно, немало разговоров будет в клубе об этом его избрании. Потому что само собой оно совершиться не могло, руку даю на отсечение.
Но я ошибся.
В клубе никто ни словом не обмолвился о Катанги, хотя все только выборах и говорили. Большой,
