слышалась специфическая курортная болтовня. На курорте за два месяца пролетают словно целые десятилетия. Люди приезжают, уезжают: неприметная, но постоянная смена лиц. У источников, в курзале, у эстрады картина все та же, но публика каждый раз новая. Недавние знакомые вспоминаются с трудом, как тени далекого прошлого.
А как преображаются люди в таких местах! На водах и вообще в путешествии каждый хочет казаться важнее — исключая настоящих аристократов, которые, наоборот, стараются быть незаметнее. Для них это отдых, они и дома по горло сыты своим положением.
Публика эта вся деланная. Один хорохорится, другой скромничает. Тут нужен верный глаз, способный соблюсти пропорции, не меньше, чем здравый смысл, чтобы распознать истину в газетном сообщении. Итак, нет больше лжи — есть лишь плохой глазомер да недалекий ум.
У приксдорфской публики и в то лето не было недостатка в развлечениях: стрельба в цель, ловля форели, катанье на осликах и прочие невинные забавы, которым предается несколько тысяч ничем не занятых людей. Любая безделица для них уже предмет развлечения — даже корзинка с выстиранным и выглаженным бельем, которую прачка песет на виллу. Слоняющийся фат не преминет заметить:
— Эге! Да это нижняя юбка маленькой лесничихи!
— Верно. А у той — белье блондиночки — консульши. Вон ее лиловая батистовая блузка, видите? Сбоку, на рубашках. О, эти божественные рубашечки!
Лишь на курорте ясно видно, какое глупое животное человек. Лишите его только привычного занятия, совлеките оболочку, придающую ему умный вид.
Сотни людей здесь месяцами ни о чем не разговаривают, кроме своего сна и желудка, бесконечно варьируя эти две темы.
— Сегодня я чувствую себя немножко лучше.
— Я тоже гораздо лучше спал. С вечера только один раз проснулся.
— У меня часа в три что-то вроде спазмы в желудке было.
— А у меня, похоже, ревматизм в шее разыгрался со вчерашнего дня.
— Я с аппетитом вчера поел. Целый бифштекс, знаете, уписал, а он преогромный.
— А я вот не могу на ночь мясное есть, у меня от него тяжесть в животе.
— Да-да, мне тоже в прошлую пятницу все быки после ростбифа снились.
И так весь сезон. Целое скопище людей пережевывает одно и то же. Благо еще, что эта пресная жвачка сдабривается иногда пряной приправой. Без любовной интрижки никогда ведь не обойдется — вот и сплетня готова. Кроме того, есть одно ни с чем не сравнимое удовольствие — позлословить о докторах. Вот, дескать, ослы, шарлатаны, на больных им наплевать. И конечно, кто кого лечит, что кому прописано. Доктор Икс за одной красивой пациенточкой волочится и при каждом визите раздевает ее, подлец, до рубашки, чтобы ухом к груди прижаться. Доктор Зет — тот известный мастер пустяки в серьезные болезни раздувать, как клеменбергский цирюльник, который на все корки разругал подмастерья за то, что он без него занозу вынул у крестьянина: 'Ах ты, мот, транжир несчастный, загнал бы ее поглубже в ногу, мы бы теперь с деньгами были'.
Но с особым увлечением судили-рядили в тот сезон все-таки о новом докторе — и не только больные, но даже сами врачи и местные жители.
— Интересный мужчина, — вынесли свой приговор представительницы слабого пола.
— Исключительно занятой человек, — удивлялись коренные приксдорфцы.
— Всех нас обставит! — ахали коллеги. — И откуда у него столько пациентов?
— У этого, похоже, на лад идет. Свое дело знает, — полагали непосвященные.
Словом, он поразил воображение, стал новинкой сезона, о которой только и говорили. Новый доктор, венгерский доктор — и дворянин: герр фон Катанги.
Подробнее о нем никто ничего не знал. Дамы, которые нашли его интересным, не могли этим воспользоваться, потому что он не выходил из коляски — все время по улицам и площадям носился, спеша, словно к умирающему. С утра до вечера там и сям мелькала его простая, скромная, но элегантная упряжка — и всегда галопом. Иногда перед какой-нибудь виллой она останавливалась, доктор спрыгивал (у него была стройная, красивая фигура) и с лихорадочной поспешностью устремлялся вверх по лестнице. Вечно он торопился, перепрыгивал сразу через две ступеньки; видно, дел было по горло. А несколько минут спустя возвращался, запыхавшись, отдуваясь, вытирая лоб платком, и опять лошади мчали его куда-то на другой конец курорта. По дороге он не выпускал из рук золотые часы, сверкавшие на солнце, словно по секундам рассчитывая свое время, и то и дело, особенно в местах полюднее, покрикивал на кучера:
— Скорей, а то опоздаем!
Дамы, повторяем, не могли забрать его в свои руки: на них у него не оставалось времени. И они только головами качали: 'Просто жалко смотреть, как человек себя убивает'. В полдень он наскоро съедал свой обед, и опять в этот проклятый экипаж (когда он только лошадей кормит?). Ужин точно так же проглотит на ходу — и скорей дальше. Даже по ночам нередко слышался своеобразный, легко отличимый шум колес его черного удобного бруммера [Бруммер — род экипажа (нем.)]. Чутко спящие просыпались и бормотали, переворачиваясь на другой бок: 'Наверное, у доктора Катанги тяжелобольные'.
И утром за завтраком спешили поделиться ночными впечатлениями: 'Похоже, что у Катанги тяжелые случаи есть, он ночью несколько раз под моим окном проехал'.
Но кто были эти больные? Этого никто не знал, да и не стремился узнать. Довольно и того, что у него их много; что мне за дело, кто. Не я, не мой знакомый Пали, не жена дёрского стряпчего, а остальные пускай хоть все у него лечатся.
И никому даже в голову не приходило (секрет известен лишь мне да ещё аптекарю, который за все лето только пять рецептов получил за его подписью), что у нашего друга Катанги вообще не было больных! С английской методичностью разыгрывал он занятого человека — до того мастерски, что сам черт не догадался бы. Даже аптекарь начал сомневаться: 'А может он домашними средствами лечит?'
Да, Меньхерт Катанги пустился во все тяжкие. Ведь он был детищем fin de aiecle [Конца века (франц.)]. Тем более что шарошцу, захотевшему стать американцем, ничего особенного для этого и не нужно. Он и так уже законченный американец.
Как отчаявшийся игрок, он все поставил на карту (под «всем» следует разуметь две тысячи форинтов).
Снял в Приксдорфе элегантную квартиру, очень прилично ее обставил; заказал дощечку с надписью золотом: 'D-r Melchior von Katanghy, Brunnenarzt'; ['Д-р Меньхиор фон Катанги, врач-бальнеолог' (нем.)] купил экипаж и пару отличных — серых, на козлы посадил кучера в цилиндре и фраке, а нашего старого знакомца, Мишку Варгу, которого когда-то вернул жизни в университете, теперь сразил приказанием обрить. Уж (чему бедняга подчинился куда менее охотно) и нарядил в великолепную ливрею. Приготовившись таким образом, начал о взнуздывать счастье, да так ловко, что вскоре, как мы знаем, прослыл самым модным врачом во всем Приксдорфе.
Особой ловкости требовало посещение вилл. Ибо наш бравый земляк никого, конечно, не навещал, а просто подымался наверх и прохаживался там или стоял в укромном уголке минут двадцать — тридцать. Будь это кто другой, шустрая прислуга живо смекнула бы, что он просто время ведет. Но у доктора Катанги внешность была столь представительна, осанка столь внушительна, а торопливая озабоченность так естественна, что ни у кого даже не возникало никакого подозрения.
А выдержка какая! Изо дня в день настойчиво проделывать одно и то же — и без всякого результата. Ибо результатов не было. Мишка, который дома караулил пациентов, каждый раз докладывал: 'Пока никого'.
И не удивительно. Ведь курортные больные сразу же по приезде выбирают себе врача — или прежнего, или кого присмотрят в прошлый сезон. Так что хитроумный маневр нового доктора был посевом, который можно пожать лишь на будущий год. Даже те, кто сейчас от него в восторге или прельстился его репутацией модного врача, только в следующем сезоне к нему обратятся. А до этого еще так далеко, что и ноги можно протянуть.
Но однажды, когда он заехал домой, потому что для полной иллюзии приходилось время от времени возвращаться, якобы для приема приходящих больных (на самом же деле, чтобы, завалясь на диван, выкурить трубку-другую), Мишка уже издали стал многозначительно ему подмигивать.
— Есть кто-нибудь? — спросил доктор тихо.
