просто история того, как некий американский шпион телепортируется в Москву, попадает под надзор приснившегося Акимычу персонажа — Миши Синельского — и начинаются их странствия по СССР, которые должны были закончиться тем, что американский шпион становится крупным чином в КГБ, а Миша Синельский вынужден бежать в Штаты и стать там большой шишкой в ЦРУ. Зная, что Акимыч любит начинать дела, но заканчивает их с превеликим трудом и неохотой, я решил роман написать сам — с разрешения Акимыча воспользовавшись завязкой с телепортацией на Красную Пресню — и именем героя.
Роман у меня получился на другую тему, шпион-телепортант превратился в третьестепенного персонажа, а 'Михаил Синельский' — уж и вовсе в периферийный образ, но Штейнбергу я несколько глав из первого тома романа 'Павел Второй' прочел. Две рецензии — две всего фразы — из его в целом положительного отзыва на мою писанину нужно привести. Прослушав кусок из главы 13-й, где появляется у меня некий 'отец народа' (в прямом, а не переносном смысле), эдакий племенной бык (однако человек) при деревне, Акимыч буквально возопил:
— Так это же Лука Мудищев!
— Да, Аркадий Акимыч, да, да...
Когда и я, и слушатель устали, Акимыч сказал:
— Но послушайте, это же вовсе не только плутовской роман, это хорошая русская проза!
Вот это — 'хорошая русская проза' — так и останется для меня лучшим отзывом о книге, которую я закончил лишь через десять лет после смерти Штейнберга, и в которой Акимыч распылен буквально по десятку, если не двум, героев. Если взять себе 'Мишу Синельского' я у Акимыча спросил разрешения, то приписать одному из героев всю историю с приснопамятным 'грави-даном' -на то была моя, и только моя писательская воля. Я брал без разрешения.. Именно так брать (отнюдь не только истории для прозы) меня Штейнберг и учил.
— Старик,— встречал он меня,— это настоящие хромовые сапоги!
— Откуда? За сколько?
— Это неправильный вопрос. Подхожу я к комиссионному за пять минут до открытия. Стоит человечек у витрины, небритый и мешки под глазами. Протягивает сапоги. Ясно, выпить человеку надо. Я его еще и не спросил ни о чем, он мне: 'Дай пятерку...' Я дал, хотя он бы за трешку тоже отдал. Я всегда так покупаю, и вы учитесь...
Я учился. Не столько искусству покупать возле комиссионок (хотя и это мне в жизни пригодилось), но искусству жить, ничего не дожидаясь и едва ли на что-то надеясь (уж точно не на конец советской власти). В начале семидесятых ко мне попал русский перевод '1984' Оруэлла, не подписанный, изданный на Западе,— как я позже узнал, сделанный Глебом Струве и Марией Кригер. Книга загнала меня в глубочайшую депрессию, после нее сон пропал у меня от ужаса на несколько дней кряду. Потом я поступил как марктвеновский герой: исходя из того, что дважды зек Акимыч много такого повидал, чего мне 'и не снилось', пусть он прочтет. Отнес книгу, Акимыч жадно схватил: это был не самиздат, а ТАМиздат, настоящая западная книга, о которую хотелось потереться щекой. Через два дня позвонил Акимычу.
— Аркадий Акимович, как вам книга?..
— Самое тяжелое впечатление. Совершенно депрессивная книга. Вторую ночь не могу спать.
Господи, прости меня! Мою депрессию как рукой сняло. Надо же, если уж 'дважды зек' попал в депрессию — я-то чего боюсь? Значит, книга предназначена именно для того, чтобы читатель в депрессию попал. И чтобы этот самый '1984' не наступил (как много лет спустя заметил специалист по фантастике Владимир Гаков) — нужно в нем побывать. Нас спас Оруэлл. Но это был еще и год смерти Штейнберга. 'Бывают странными пророками/ Поэты иногда...' — как сказал Михаил Кузмин, а за ним повторяли все, кому не лень.
Я таскал Акимычу в дом весь и сам-, и ТАМиздат, какой мог достать. И мои любимые эмигранты далеко не всегда удостаивались у Акимыча похвал. Кажется, выше всего он оценил Георгия Иванова (я принес книгу '1943-1958. Стихотворения' — тоже не копию, а оригинал книги) — он часто повторял: 'Мне говорят — ты выиграл игру...'. Узнав о затеянной мной самиздатской 'Библиотеке ДЛЯ поэта', машинописной серии книг Волошина, Несмелова и т. д., Штейнберг вопросил с укором:
— Почему среди ваших планов я не вижу книги Марка Тарловского? Это был один из самых ярких техников в поэзии среди тех, кого я знал.
Через полгода я вручил ему изготовленный по материалам ЦГАЛИ (нынче -РГАЛИ) двухтомник Тарловского. Акимыч листал его и говорил:
— Вот тут каждый раз повторяется дважды одна строка... Должен быть более поздний вариант — я убедил его от повтора отказаться...
Я не нашел 'более позднего варианта'. Вообще не доделал очень многое из того, что обещал Акимычу. Но старался делать ему приятное в жизни повседневной — получал немецкие книги с абонемента в Библиотеке Иностранной литературы (как-никак полтора года числился его литературным секретарем, а позже — возобновлял доверенность). Доставал через необъятные связи моего друга Володи Летучего ящики тушенки,— на летние месяцы Акимыч уезжал из Москвы в деревню, где мясо на огороде не росло, мягко говоря. Наконец, 'спасал положение'. Так называлась ситуация, при которой Штейнберг брал работу — например, подписывал договор на перевод вставных стихотворений в томе БВЛ 'Классическая драматургия стран Дальнего Востока', делал строк 70-80 (из причитавшихся трех с половиной тысяч), и... и... — и ему надоедало сочинять моноримы с внутренней рифмовкой. Дальше редактор, зная мое сознательно развитое в себе умение имитировать переводческий почерк Акимыча, переоформлял договор на меня. Штейнбергу отписывалось ровно столько, сколько он сделал на самом деле (при ничтожности авансов в БВЛ и серьезной величине гонорара по выходе книги) получалось, что он просто 'погасил аванс'. Подпись возникала двойная. На первой пьесе. На остальных пяти — уже только моя. Впрочем, признать эти переводы окончательно моими трудно. Виктор Санович, редактировавший этот том, внес, по моему подсчету, более четырехсот исправлений в мой текст — против моей воли. Со Штейнбергом он этого бы себе не позволил, а со мной — ну, мне тогда было 25 от роду, меньше всего я или редактор думали, что когда-нибудь эта история попадет в мемуары. Знал об этом, кажется, только Штейнберг; инструкции — как вести себя с той или иной рукописью после его смерти — давались мне, и не только мне, при любом удобном случае.
Однажды до соавторства и меня, и Штейнберга довела просто бедность. БВЛ кончилась в 1977 году, деньги, полученные с последних томов, очень быстро были съедены. И вот явился из Молдавии Емельян Буков — классик советско-молдавской литературы, натуральное исчадье советской эпохи. Буков писал огромные поэмы, и большинство переводчиков моего поколения не избежало участи 'побывать под Буковым'. Но мне роль выпала нестандартная.
В середине пятидесятых годов Штейнберг, живя в Кишиневе у Букова, что называется, 'на харчах', перевел, а больше сочинил поэму-сказку 'Андриеш', как-то мелькнувшую и в моем детстве. Сказка вышла очаровательная, при поэтической технике Штейнберга — еще и блестящая мастерски. До Штейнберга ее переводил Владимир Державин, но в пятидесятые Буков книгу увеличил чуть ли не втрое — новый перевод, сделанный Штейнбергом, принес автору деньги, переводчику — тоже деньги, а детям, как ни странно, радость. Глубоко фольклорная сказка что-то такое производила в детской душе, чего передать словами не берусь. Хорошая вышла поэма. И переиздавалась.
Но к 1978 году переиздания стали приносить все меньше дохода, и Буков решил сервировать прежнее блюдо еще раз: он опять удвоил объем поэмы. Из шести тысяч строк — стало двенадцать. Буков желал, чтобы Штейнберг перевел дополнительные шесть тысяч строк: не продолжение, нет, а вмонтировал в свой старый перевод новые куски.
Акимыч только что получил свой очень серьезный гонорар за 'Потерянный рай', заключил договор на его переиздание, потихоньку переводил с подстрочников великого китаиста Валерия Сухорукова — Ван Вея (да простит меня Валерий Тимофеевич — пишу, что думаю, ибо сам переводил с его подстрочников Су Ши годом позже) — и валять очередные тысячи и тысячи строк четырехстопным хореем... Да еще на восьмом десятке...
Акимыча осенило: он опять-таки вспомнил, что я умею имитировать его стиль (ну, и то, конечно, что 'Потерянного рая' я в БВЛ не перевел, при приеме в Союз Писателей меня филигранно трижды провалили, поэтому как германист я печататься почти не мог, остался при 'советских немцах' -единственное место,
