— Ну и прекрасно! — «Наемный человек» погладил его по щеке и продолжал свой путь. Сережа помялся нерешительно на месте и, печальный, вернулся к maman. Сонечка, легкая и грациозная, казалось, без всякого усилия поднималась на гору, нарочно делая зигзаги и выбирая самые крутые места. Она рассчитывала спуститься по противоположному склону. Там гораздо круче. Камни и уступы. Он непременно должен будет помогать ей. Там есть глубокая впадина вроде пещеры. Не оглядываясь на Nicolas, но чувствуя, что он любуется ее движениями, она подвигалась вперед.
Увы! Чувства на этот раз обманывали ее: Nicolas не любовался ее движениями; он, скорее, проклинал ее, то есть проклинал эти движения. Они, в самом деле, были безобразно легки и причудливы… Конечно, он еще почти юноша; но тут не в юности дело, а в привычке. Он до того устал, что несколько раз собирался даже вернуться, но в такие минуты Сонечка, как нарочно, что-то говорила ему. Он не разбирал слов, но в ее голосе чудилась ему насмешка; он продолжал трудный путь, пыхтя, отдуваясь и цепляясь за траву. Вдруг Сонечка, в шаловливом порыве, притворилась падающею и крикнула: «Ай!». Nicolas — это было в самом неудобном месте — вздрогнул, потерял равновесие, сделал несколько шагов вниз и упал на руки, задержавшись за какой-то корень. В эту самую секунду его всего бросило в жар: до его уха донесся едва слышный, но в данных обстоятельствах душу раздирающий звук…
Есть малороссийская поговорка: «два пани, йiднi штани; хто раньше встав, той штани взяв». Интересно бы знать: почему именно «пани»? Поговорка очень старая, относящаяся к тому времени, когда «пани» были очень богаты, и социальная химия еще не разложила «панство» на составные части, стало быть, никому не было известно, что «панство» как таковое состоит, между прочим, из элемента разорения. Впрочем, это слишком общий вопрос. В частности, также неважно, что и как разорвалось у Nicolas. Заметим только два факта: во-первых, никто ничего не заметил, а во-вторых, Nicolas почувствовал потребность уединиться и с этою целью торопливо встал и бочком, на той высоте, где случилось его падение, пошел в обход холма, чтобы в удобном месте спуститься и уйти в лес.
Сонечка, по-своему понявшая его удаление, спустилась, в свою очередь, и пошла по тому же направлению, маскируя свои движения уклонениями от прямого пути, остановками и срыванием цветов.
Это задало новую задачу Вере Михайловне, и без того встревоженной маленькой историей с «наемным человеком»: папа не очень понравится, если он вздумает отказаться. Теперь этот Nicolas… Кто его знает, зачем он так поспешно ушел в лес! Но если позвать Сонечку, то это значит открыто признать, что он отправился именно неспроста… Пусть идет! Но ведь, в случае чего-нибудь, это его стеснит, да, наконец, неприлично?!
А Сонечка уже скрылась из виду…
— Сережа! — Вера Михайловна живо поднялась с места. — Ты всегда ведешь себя, как сапожник! Как это ты сидишь. Ну уж… Ступай, чего смотришь? Скажи, чтоб лошадей подавали! Лиза, за мной!
Она взяла дочь под руку и углубилась в лес. Скоро они нагнали беглецов. Nicolas с красивым румянцем на щеках, прислонился к дереву; Сонечка стояла перед ним и нюхала какой-то цветок.
— Что ж это вы сбежали! — заговорила Вера Михайловна. — Лошади поданы… Ну уж действительно!.. Как это, я говорю — летние вечера: совсем сыро…
Nicolas не был расположен болтать всякий вздор: он был сердит. Черт возьми, в самом деле! Не могут ни на минуту оставить человека одного! Он воспользовался таковым настроением, чтобы сделать признание, к которому готовился уже две недели, но не решался, ввиду различных соображений, и заявил, что желал бы сказать Вере Михайловне два слова.
Очень хорошо.
— Ну, девицы, вперед! — скомандовала Вера Михайловна и взяла руку графа. Nicolas заговорил с свойственным ему красноречием, которого, впрочем, мы воспроизводить не будем, потому что оно произвело на Веру Михайловну сильное впечатление не само по себе, а своим resume; в переводе на цифры это resume равнялось двум тысячам.
— Как, граф! Две тысячи? — Вера Михайловна улыбнулась, но углы губ у нее дрогнули. Да и было отчего: в доме ни копейки не было; управляющий даже почтительно доложил, что ей недурно было бы продлить каникулы, а то к сентябрю едва ли накопится сумма, необходимая на обратное путешествие в Петербург…
На нее вдруг нашло пренеприятное просветление. Кто этот Nicolas? Она его слишком мало знает! До сих пор это была какая-то игра в «женихи». Она увлеклась, как легкомысленная девочка увлекается куклой. Она забыла всё и вся и помнила только болтовню Потугиной, конкуренцию Забориной и так далее и письма Петра Степаныча, который намекал, что так как «устройство» дочерей подвигается не особенно быстро, то, по его мнению, следовало бы всем пожить годок-другой в деревне: слава Богу! здесь тоже не без людей; город близко и прочее. Этого еще недоставало! Ей нужно было кому-то что-то доказать и заставить Петра Степаныча наконец сделать необходимые финансовые реформы. Nicolas что-то такое уже говорил ей о деньгах… Она обнадежила его в общих чертах, но ей и на мысль не приходило, что он может нуждаться в таких пустяках, как подъемные…
Да! Уж действительно… Нужно удивляться душевной силе этой женщины!..
— Две тысячи, Вера Михайловна… Поймите, что мне нельзя тронуться. Мой управляющий…
Вера Михайловна начала оглядываться по сторонам с чувством большого затруднения — и вдруг остолбенела. Господи! есть же предел испытаниям! Там, на лужайке, шагах в тридцати от места, где они проходили, сидело несколько человек, один из которых в особенности приковал к себе ее внимание. То был небольшого роста брюнет лет тридцати, с длинными волосами, почти без растительности на лице, в очках, худой и желтый, очень скромно, даже бедно одетый в какой-то полумещанский-полуевропейский костюм. Он смотрел прямо на Веру Михайловну. Его глаза казались очень печальными, но по лицу бродила улыбка. Рядом помещалось несколько мужиков.
— Пойдем! — задыхаясь, произнесла Вера Михайловна, круто сворачивая с тропинки, и общество тронулось в путь в глубоком молчании. Торопились так, как будто кто гнался за ними по пятам. Эта встреча для Веры Михайловны затерла даже на минуту все предшествовавшие неприятности, потому что брюнет был не кто иной, как тот погибший, имя которого не произносилось в семействе.
Сонечка первая села в экипаж и думала, что Nicolas устроится с нею; но Nicolas сидел уже в другой коляске. Он был бледен, недоволен и, казалось, раскаивался в своих «двух словах». Да и в самом деле: что в наше время значат какие-нибудь две тысячи? Хорошо еще, если его верно поняли, то есть что эти две тысячи так только, предисловие; ну а если их ему выдадут в виде откупного? ну а если, что страшно даже и подумать, совсем не выдадут? И нужно ж было подвернуться этому проклятому «специалисту»! «Два слова» можно было достаточно смягчить и размазать; а теперь поди толкуй с нею!
К Nicolas села Вера Михайловна и кликнула также Сережу, Владимир Сергеич исчез. Вера
