— Напрасно… Меня готовили в адмиралы и вместе, само собою, с гениальными способностями находили даже физическое приспособление к этой должности. А вот № 2.
Он показал гимназиста, тонкого, тщедушного, с неопределенным выражением физиономии.
Неопределенность… Гениальные способности начинают, впрочем, крепнуть и выясняться в умении сводить концы с концами пред начальством и дражайшими родителями, несмотря на крупные неприятности вроде двоек и карцера, которым увенчалась первая, несчастная любовь…
Он переменил портрет и продолжал:
- № 3, начало карьеры. Свет не клином сошелся на адмиральстве. Если мальчик не мог, вследствие неблагоприятных обстоятельств, сделаться адмиралом, то он будет фельдмаршалом.
Владимир Сергеич, несмотря на свое печальное настроение духа, чуть не прыснул со смеху. «То был гусарский офицер», в полной парадной форме, во весь рост. Он лихо опирался на саблю, но лицо было такое плаксивое, худенькое тело так походило на вешалку, на которой болталось красивое платье, что нельзя было и вообразить себе лучшего изображения рыцаря печального образа в юном возрасте.
— Вы были в военной службе?
— Как изволите видеть.
Он выдернул офицера, посмотрел на него несколько минут, как бы что-то вспоминая, потом бросил с видимой досадой и открыл худощавого юношу в статском. В последнем уже можно было узнать черты Алексея Петровича.
— Я в роли Фауста, — пояснил он в том же тоне, — студент-юрист. Зубрю запоем тетрадки и таким нехитрым путем думаю получить ответы на очень мудреные вопросы.
— А фельдмаршальство как же?
— Фельдмаршальство? Рассуждая последовательно, следовало бы допустить, что если гениальный юноша не мог сделаться фельдмаршалом, то он будет министром, да спрашивайте вы логики у влюбленных родителей!
Я с ними рассорился… Еще Фауст. Студент-филолог. Изучаю историю, разочаровавшись в прежних тетрадках; но вы видите, что нервы мои притупились, и я готов продать душу черту… С этого времени меня дома «специалистом» прозвали. Название, надо вам знать, крайне презрительное… А вот я у дела.
Группа изображала несколько гимназистов и Попутнова в педагогическом вицмундире.
— Просвещаю юношество. Преподаю по Иловайскому историю, которая, как известно, «судит мертвых и дает уроки живым». Интересный мне вспомнился урок, — начал он после небольшого молчания, всматриваясь в лица гимназистов и улыбаясь: в четвертом классе был урок из римской истории. Один бойкий мальчик рассказывал, как Брут осудил на смерть собственного сына. Я его остановил. «Скажите, пожалуйста, как вы думаете: хорошо поступил Брут?» Мальчик посмотрел на меня пытливо и после маленького колебания ответил: «Хорошо». Класс оживился. По лицам некоторых видно было, что они недовольны нерешительным ответом товарища. Я спросил другого, третьего: «Хорошо, конечно хорошо». — «Ну а вы так же ли поступили бы с собственным сыном?» — «Разумеется! Еще бы!» И такие брутские выражения, что беда! У них не было сыновей… «Прекрасно. Но если это справедливо относительно сына, то должно быть справедливо и наоборот, относительно отца. Если б вы были в положении Брута и к вам привели виновного отца: вы его тоже осудили бы на смерть?» Последовало молчание и потом робкое «нет» и кое-где «да». Я предложил им поспорить. Вышел очень оживленный дебат. «Если казнил чужих, то должен был казнить и своего». — «Ему следовало отказаться от суда над собственным сыном». — «Зачем казнить и чужих? Лучше совсем не казнить». Но пришел директор, задал несколько вопросов по книжке и после класса сделал мне выговор…
— Так из-за столкновений с директором вы и в отставку вышли?
— Нет, больше из-за столкновений с самим собою.
«Специалист» переменил карточку и продолжал:
— Апостол правды, мировой судья. Защищаю «основы».
— Как! Вы и в судьях побывали? — Владимир Сергеич начал сильно заинтересовываться этими похождениями и совсем забыл о собственном горе.
— Проапостольствовал с лишком год. К концу моей плодотворной деятельности козы и свиньи делали точно столько же потрав в полях и огородах обывателей, как и до меня; столько же раздавалось и получалось оплеух, совершалось порубок, и только кражи лошадей прогрессивно возрастали…
Они пересмотрели до конца. «Специалист» заходил нервными шагами по горнице; Владимир Сергеич всё еще продолжал перелистывать альбом и спросил, больше для поддержания разговора:
— Вас любили ваши ученики?
«Специалист» приостановился, как бы готовясь подумать над этим вопросом, но вдруг круто повернулся и нырнул в соседнюю комнату; через минуту он вернулся с двумя бутылками наливки и стаканами в руках. Его глаза странно блестели, губы улыбались, но лицо имело скорее страдальческое, чем веселое выражение.
— Выпейте со мною для компании, прошу вас… Мне хочется поговорить с вами как с другом.
Он наполнил стаканы и осушил свой залпом.
— Хорошая вишневка!.. Я недавно разрешил себе употребление вина и елея; прежде в строгости аскетизма пребывал… А знаете? это очень интересная черта русского характера: когда мы хотим поговорить с кем-нибудь как с другом, то непременно прибегаем к вину… Только под влиянием вина мы делаемся вполне искренними, натуральными. Странно! Нет такого дурака, который бы не смеялся над барышнями, рассчитывающими каждый свой взгляд, слово, движение, каждую тряпку в туалете, чтобы, Боже сохрани, как-нибудь не показаться самой собою; а между тем мы, в сущности, те же барышни. Мы, конечно, настолько умны, что проделываем такие фокусы гораздо ловчее и притом направляем их на внутреннюю сторону; но это все-таки одно и то же… Выпейте-ка!
Они чокнулись, выпили и покраснели: оба были слабы на голову.
— Вы спросили, любили меня мои ученики? — Он снова налил и раскупорил другую бутылку. —
