неприличие своего подглядывания; оттого ли, напротив, что только теперь обнаружилось вполне расстройство нервов, причиненное встречею с Путыгиным, или от чего другого — только она слабо вскрикнула и упала на траву. Это случилось так скоро, что мы даже не умели поддержать ее.
Восход солнца застал ее на том же месте. Она спрятала лицо в колени и горько плакала.
1880
ТЕТУШКА
(Святочный рассказ)
Я увидал ее в первый раз вечером, накануне Нового года. Это было очень недавно, в К. Вот при каких обстоятельствах это случилось.
Часы на башне Думы пробили одиннадцать. В дешевой гостинице «Атечество», где я занимал номер, воцарилась мертвая тишина.
М-lle Дашка, милое и толстое, но погибшее создание и моя ближайшая соседка с левой стороны, уж с час как отправилась в маскарад. Усатый помещик, сосед с другой стороны, бог его ведает, какими судьбами очутившийся в этот вечер в «Атечестве», вместо того чтобы сидеть в своем собственном доме, возле нежно любимой супруги и дорогих сердцу малюток, с благодушною улыбкою поглядывая, как в ярко освещенном зале приготовляют елку, а розовые личики детей горят от удовольствия и нетерпения, — и тот ушел куда- то, нервно щелкнув ключом и испустив такой вздох, что маленький мышонок, имевший обыкновение лакомиться моими сапогами, стоявшими в углу, ужасно испугался и с необыкновенною поспешностью юркнул в свою норку. Ах, как я его понимал (то есть помещика, а не мышонка)! Может ли быть что хуже одиночества в минуты, когда кругом, сквозь кору «всякой пошлости и прозы», так сильно пробивается струя любви и солидарности? Я уверен, что на этот раз даже Дашка ушла в маскарад без всяких задних мыслей относительно кавалеров: она, бедная, все-таки прежде всего женщина, то есть тот центр, вокруг которого группируются прозрачным кристаллом братские новогодние настроения человеков, и никакое «горизонтальное ремесло» не могло заглушить в ней таковых центральных инстинктов.
Впрочем, может быть, такие выражения, как «прозрачный кристалл», слишком пышны для данного случая; а Осип, «атечественный» половой, и вовсе не допускал, чтобы Дашка могла хоть одну минуту прожить без задних мыслей.
Он несколько раз прошелся осторожными шагами возле моей комнаты, наконец отпер дверь; вошел и остановился у порога, дипломатически кашлянув в кулак. Его небольшая сухопарая фигура выглядела необыкновенно празднично. Черные и густые волосы, в скобку, содержали в себе по крайней мере пять фунтов масла, а тонкое цыганское лицо, с небольшою растительностью, было, сверх обычая, чисто вымыто. Красная рубаха, синий пиджак, щегольские сапоги и, что всего приятнее и даже несколько странно с непривычки, отсутствие через плечо вечного грязного полотенца.
— С Новым годом-с!
— Что так рано? — удивился я. — Который час?
— Часов-то немного, да только я погулять пойду, к куме… У меня на Болотцах кума есть.
Я заметил, что иметь куму на Болотцах, должно быть, очень приятно. Потом разговор принял такой вид:
— И Дашка тоже ушла — в маскарад.
— А!..
— Офицеры приезжали — не приняла. Смеху было — страсть. Они у двери стоят да в щелочку смотрят, просятся — не пускает. «Душенька, говорят, хрусталь!» — «Пошли вон!» Ну да и то сказать: что ей с них? Там ей много способнее будет: время, известно, праздничное, народу этого пьяного сколько хошь. Знай только не зевай! — Пауза. — Нынче офицеры много плоше против прежнего пошли… двугривенный на водку… На-ко, разгуляйся! А вот полковник в прошлом году пил… «Сколько тебе?» — говорит. «Рублик уж, говорю, пожалуйте, вашескородие». Сейчас! «На, говорит, милый человек; потому — день ты деньской маешься, а в праздник всякому погулять хочется…»
Он снова кашлянул в кулак, а я поспешил изобразить из себя щедрого полковника; после чего мы расстались.
Тихо… По временам на окно налетал ветер и стучал по стеклу сухою снежною пылью; сверчок затянул свою веселую песню; мышь усердно работала зубами. Пламя свечки слабо колебалось и как-то уныло освещало засаленный ломберный столик, сомнительного цвета штору, дешевое зеркало на фоне темных обоев и часть загаженного мухами и закоптелого потолка. По углам стояла густая тень.
А где-то там, за стенами, — праздник, веселье. Блестят огни и глаза людей. В каждом сердце пекутся сдобные пожелания. Родители обнимают детей, дети — родителей; робкие обожатели и застенчивые невесты пользуются оказией, чтобы сильнее пожать руки своих «предметов»; дельцы произносят много умных речей, еще больше пьют шампанского, хвалят девятнадцатое столетие и цивилизацию и высказывают задушевные надежды насчет будущего… Увы! когда в окно забрезжит холодный свет умного утра, то всё это превратится в пар… Дельцы станут грабителями, Булюбаши примутся за свою гражданскую миссию, а «дети» — за «увлечения»…
Несмотря, однако, на этот «пар», светлые картины так нахально врывались в голову, вытаскивали откуда-то, со дна души, столько радостных воспоминаний далекого детства, что я наконец не вытерпел и поспешно оделся с намерением выйти на улицу и заглядывать в чужие окна.
Но сумрачный, узкий и холодный коридор сразу охладил мой порыв. Два ряда запертых дверей и странный звук собственных калош по пеньковому ковру: «К чему? к чему?»… И к чему, в самом деле? Разве станет кто-нибудь оставлять для моего удовольствия окна незавешенными? Да и много ли насмотришь в пределах первого этажа? Я нерешительно постоял на площадке лестницы, наконец повернул назад и по ошибке поднялся этажом выше, чем следовало. То есть, с другой стороны, именно туда, куда следовало, потому что тетушка занимала сорок четвертый номер, как раз над моим.
Ее дверь была наполовину раскрыта. Широкая и яркая полоса света косо прорезывала коридор и падала на запертый номер vis-а-vis, где, как гласила визитная карточка, обитала какая-то Христина Бруст. Кровать с педантически чистою постелью, справа шкаф, комод, рядом с кроватью кожаный диван, у противоположной стены несколько стульев, такая же, как у меня, сомнительная занавеска на окне, такой же засаленный ломберный столик и темные обои. Но такой блестящей иллюминации, смело можно сказать, не было ни в одном, даже самом роскошном, зале города, На подоконнике две стеариновых свечки, на комоде две, на круглом столе, возле дивана, две, по обеим сторонам потухшего и неубранного самовара;
