— Только не теперь! — заявил король. — У меня и без того голова кружится от такого длинного серьезного разговора. Ваша эминенция, в ближайшем будущем мы примемся с вами за работу над этим вопросом, потому что он интересует меня, и я хочу быть все время в курсе дела. А нашим секретарем будет милая виконтесса де Вентимиль! Ну, а теперь, господа, забудем о России, о царевнах, императрицах и таможенных сборах и предадимся отдыху и веселью!
Так, за кубками крепкого вина и пряными блюдами из честолюбия куртизанки, продажности попа- министра, трогательной преданности влюбленного маркиза и ленивого тщеславия короля, родилась санкция проекта, которому суждено было существенно изменить положение русских дел. Фракция думала только о себе; она хотела капитализировать русское неустройство, холопство, бездеятельность и опутать Россию тонкой, но прочной сетью бесконтрольного политического влияния. Но ни кардинал Флери, хваставшийся своей осведомленностью, ни сама Россия, пожалуй, не знали, сколько неисчерпаемых возможностей таится в этой великой стране.
Да, Франция ошиблась в расчетах, иначе не стала бы она подводить ту сложную интригу, которая составит содержание следующей книги. И если автору удалось заинтересовать читателя судьбой Столбина и его Оленьки, судьбой маркиза Суврэ, Жанны, ее любви и мести, то пусть последует за автором из теплой парижской весны 1739 г. в суровую петербургскую осень 1740 г.!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Елизавета
I
В ЛАБИРИНТЕ ИНТРИГ
'Если до получения этого письма наши друзья, о прибытии которых меня известила вчерашняя депеша, еще не успеют выехать из Парижа, то я надеюсь, что вместе с верительными грамотами Ваше Превосходительство пришлете мне подробные инструкции относительно всех затруднений, о которых я имею честь сообщить Вам ниже. Положение все запутывается, и маркизу будет легче изложить мне словесно взгляды королевского правительства, чем Вашему Превосходительству сделать это письменно.
Повторяю, положение так запутывается, становится настолько сложным, что может показаться, будто ради интересов Франции я иду против французских же интересов. Я положительно затрудняюсь достаточно кратко и ясно изложить вам все это…'
Писавший эти строки — французский посол при русском дворе, Жак Иоаким Тротти маркиз де ла Шетарди — положил перо, встал и задумчиво подошел к ярко топившемуся камину, у огня которого стал потирать зазябшие руки. Он был в меру высок, хорошо сложен, строен и одет со всей изысканностью прирожденного победителя сердец. Орлиный нос и энергичная дуга бровей придавали выражение смелости и отчаянной решимости его выхоленному, красивому лицу, которое, однако, при более внимательном наблюдении несколько отталкивало избытком самонадеянности и надменности.
Но теперь выражение самонадеянности значительно отступало перед той крайней озабоченностью, о которой ясно говорили нахмуренный лоб и сдвинутые брови посла. Действительно, его положение было не из легких. Он просит инструкций, которые даже при помощи курьера могут быть доставлены ему не ранее, как дней через пятьдесят, так как даже верховой с расставленными подставами проходил расстояние от Петербурга до Парижа в 20–25 дней. А между тем необходимость действовать может сказаться теперь же! Так как же изложить своему правительству положение момента настолько ясно, чтобы сразу была видна создавшаяся необходимость действовать именно так, а не иначе?
После довольно долгого раздумья Шетарди пожал плечами, энергично махнул рукой и, вернувшись к письменному столу, продолжал писать:
'Прежде всего начну с некоторого маловажного трения; которое я предвижу. Конечно, в данном случае вопрос идет только о небольшой подробности этикета, но без специальных инструкций Вашего Превосходительства я не могу уступить в этом.
Сегодня утром я частным образом виделся с Остерманом. Во время разговора эта старая лиса упомянула, что отсутствие аккредитивов к новому правительству не помешает неофициальному ведению переговоров между нами, так как смерть императрицы Анны не лишает русского двора возможности видеть во мне представителя его христианнейшего величества, тем более что и герцог-регент не удосужился до весны дать послам торжественную аудиенцию, а, следовательно — все равно пришлось бы слишком долго ждать официального признания.
Я не могу скрыть своего удивления, возразив, что аккредитивы будут даны мне не к регенту, а к императору Иоанну III[48] Иоанна Антоновича называют как Иоанном Третьим, так и Шестым. Иоанн Грозный (IV) был первым венценосным Иваном, имевшим титул царя, — до него были только великие князья., а, следовательно, и не могут быть вручены никому иному. Остерман ответил, что обычай запрещает показывать русского принца крови до достижения им одного года и что это в сущности — такой пустяк, о котором не стоит спорить. Я не настаивал, так как счел лишним протестовать заранее. Но я прошу сообщить мне в категорической форме теперь же, можно ли, не нанося ущерба достоинству Франции, уступить русскому двору в этом вопросе?
Это относительно мелочи. Теперь нечто более серьезное.
Я писал третьего дня, что немедленно по получении официального извещения о смерти императрицы пошлю своих дворян к принцам и принцессам для выражения соболезнования. Герцог Бирон не принял моего посланного и дал ему весьма ясно понять, что ему некогда будет принять также и меня. Наоборот, бывший у принцессы Елизаветы передал мне от имени цесаревны, что я всегда могу приехать к ее высочеству, когда бы не захотел и что царевна очень желала бы повидаться со мной. Но я считаю необходимым пока еще удерживаться от личных свиданий с принцессой.
Я уже писал Вам ранее, что до сих пор мне не приходилось видаться с ее высочеством иначе, как при третьих лицах, что до последнего времени тайные переговоры велись через Нолькена и известное Вам доверенное лицо и что только на другой день после смерти императрицы ко мне с великой опаской зашел Лесток. Вам изестно также, что царевна не выказывает особенной уступчивости в интересующем нас деле и уклоняется от документальных обещаний территориальных уступок в пользу Швеции. Как ни заинтересована в этом последняя, но она смотрит на это гораздо легче, и Нолькен все-таки склоняется в пользу возможно быстрейшего осуществления переворота, так как для Швеции война была бы теперь очень несвоевременной, а иначе немыслимо сбить Россию с принятой ею угрожающей и вызывающей позиции.
И вот тут-то я и остановлюсь перед неприятной задачей парализовать французские начинания во имя Франции. Нолькен говорил мне на днях, что его правительство ассигновало ему большую сумму[49] на политическую интригу, и я понимаю, что бедная Швеция могла получить эти деньги только от Франции. Нолькен говорит, что его правительство решило в случае неизбежности объявить России войну, и я понимаю, что обедневшая Швеция может начать войну только в том случае, если Франция ссудит ей на это средства. Следовательно, образ действия Нолькена находится в полном согласии с желаниями моего правительства, и… все-таки я должен противодействовать ему!
Я позволяю себе спросить, какая будет польза для Франции, если принцесса Елизавета вступит на трон не ослабленной заранее страны? Ведь даже и теперь, нуждаясь в нас, царевна выказывает строптивость и нежелание поступаться чем бы то ни было? Что же будет далее и приобретем ли мы себе союзника, помогая царевне Елизавете получить отцовскую корону? Кроме того, благодаря тому, что осторожность Французского правительства понуждает его действовать, прикрываясь Швецией, принцесса Елизавета может отказать нам в праве на свою признательность, опираясь на то, что действительную
