участковому руку. Сердце у меня застучало, будто я два часа бежал за поездом.
— Папочка, что же ты смотришь? — заплакал я. — Ее же сейчас уведут. Мы ее больше не увидим. Папочка, она же друг человека!
Папа отодвинулся от меня. Участковый пошел к калитке. Я лег животом на траву.
— Постойте! — вдруг крикнул Рыжкин. — Я плачу штраф!
— Надо было сразу сказать, что собака ваша, — рассердился участковый. — Видите, как мальчонка убирается!
— Виноват, — отозвался Рыжкин.
— И купите ей намордник, чтобы народ не кусала.
— Будет исполнено, — сказал Рыжкин.
Участковый получил деньги и ушел. Рыжкин ничего не сказал и, еще больше втянув голову в плечи, пошел к себе.
— Ну, вставай! — сказал папа. — Нечего устраивать трагедии.
Мы пошли в комнату. Вечером мама испекла в «чуде» торт. Мы сидели за столом и кушали, его. Под моим стулом лежала моя собака — мой друг, друг человека,
— Просто. смех меня разбирает, — сказал папа, — когда я вспомню про этого тихоню Рыжкина. Здорово он напоролся на штраф.
— Не будем говорить на эту тему, — попросила мама.
— Ах, этот Рыжкин! — продолжал папа. — Теперь я верю, что он живет на зарплату, на свои семьсот карбованцев. Такой человек способен бросить хорошую службу, чтобы получить моральное равновесие. Вот так, как сегодня утром, ему ударила вожжа под хвост, и он бросил службу и начал делать своих з&йцев!
Мама встала со стула и пошла в кухню.
— И все же не люблю я этих людей, — сердито сказал папа. — Не люблю этих благородных тихонь. Меня воротит от них… Ты, сыночек, держись от них подальше…
— Я буду держаться подальше, — сказал я и подумал, как хорошо, что с нами на даче живет этот тип в бумажных штанах и тапочках на резиновом ходу, этот тихоня Рыжкин!
Мы ищем ход…
Вечером нам принесли «Вечёрку». Папа, как всегда, стал читать ее вслух. Он читал о том, как один управдом не чинил крышу, и о том, что наступила осень и как осенью хорошо в лесу. Мы узнали, какие птички уже улетели и какие остались и какая погода была в этом лесу семьдесят лет назад.
Мама попросила, чтобы папа прочел что-нибудь про искусство.
Папа прочел:
— «Закончился Международный конкурс пианистов. Первое место на конкурсе занял советский музыкант Владимир Ашкенази, второе место — американец Джон Браунинг, третье — поляк Чайковский».
— Я так и знала, что наш пианист возьмет первое место, — сказав мама.
— Теперь они дадут заключительный концерт, — отозвалась тетя Настя, — и их примет премьер-министр.
Много ты знаешь! — сказал папа. — Их примет королева!
Мама согласилась с папой и добавила:
Я не завистливая. Я не завидую тем, у кого мужья большие начальники. Мне не нужна большая заработная плата и большая квартира. Но я завидую родителям, чьи дети — лауреаты!
— Можешь быть спокойна, — улыбнулся папа, — наш Петя не будет лауреатом!
— Как знать! — заговорила тетя Настя. — Все дело в склонности и способностях. Ты помнишь Евгению Михайловну? Через два года после замужества она родила близнецов. Один близнец оказался старше другого на год…
— Позволь, — рассмеялся папа, — как же так? Близнец и вдруг старше на год?
— Очень просто: один родился без четверти двенадцать тридцать первого декабря тысяча девятьсот двадцать девятого года, второй — на двадцать пять минут позже, уже в тысяча девятьсот тридцатом году. Младший, Гришенька, был хилый, сопливый мальчишка. Вечно он болел, плохо учился и только целыми днями рисовал где попало: в тетрадях, на обоях и даже на тротуаре. Однажды домоуправление выкрасило к Первому мая забор, и Гришенька нарисовал на нем целую картину. Управдом устроил Евгении Михайловне жуткий скандал. Ей пришлось нанять маляров и за свой счет заново покрасить забор. Гришеньке за это сильно досталось.
Папа поерзал на стуле и сказал:
— Нельзя ли покороче? Так можно рассказывать до утра.
— Короче говоря, — продолжала тетя, — школа, где учился Гришенька, послала его рисунки на конкурс, не то в Калькутту, не то в Бомбей, и он полу-. чил третью премию. С тех пор пошло и пошло! Сейчас он уже известный художник, ему дали квартиру на улице Левитана, и Евгения Михайловна всем рассказывает, как она воспитала мастера кисти… Так что все дело в склонности…
Мама посмотрела на меня и сказала:
— Я думаю, что у Пети есть большая склонность к музыке.
— Возможно, но как это проверить? — спросил папа.
— Надо пригласить преподавателя из школы для музыкально одаренных детей, — сказала тетя Настя. — Он послушает Петю и в два счета скажет, стоит ли игра свеч.
— Моя игра ничего не стоит! — сказал я.
— Это он боится, что его заставят учиться музыке, — улыбнулась мама.
— Да-а, у меня и так перегрузка! Даже в газетах об этом пишут!
— Слыхали, какой шибко грамотный! — сказал папа. — Вместо того чтобы готовить уроки, он читает периодическую литературу. Нет, братец, преподавателя мы все-таки пригласим. Весь вопрос в том, сколько такой музыкальный тип возьмет за консультацию.
— Он ничего не возьмет, — ответила тетя Настя. — Он еще тебе приплатит. Знаешь, как они ищут одаренных детей!
— Я уверена, что Петя одаренный, — сказала мама. — У моего покойного папы был абсолютный слух.
Прошло три дня. Я думал, что мама забыла о моей одаренности. Но она не забыла. Она вызвала из музыкальной школы учителя. Он был невысокого роста, худенький, вдвое меньше моего папы. На нем был очень красивый серый костюм и серый бантик вместо галстука. Папа сказал, что по такому бантику можно всегда узнать, артистов. Хозяйственник никогда не наденет бантика, если он не сумасшедший. Артист из музыкальной школы поцеловал маме руку и поздоровался с нами. Мы немного поговорили, и он сел за пианино: Тут мама начала извиняться, что пианино не в порядке, в него как-то залетела моль и скушала сукно на молоточках. Теперь оно, наверно, издает неправильные звуки. Но учитель сказал, что нам много играть не придется. Он только проверит мой слух. Он ударит по клавишам, а я должен буду повторить ноту. Учитель ударил. Пианино зашипело, как кошка, когда ей наступят на хвост. Тут мама вспомнила, что она забыла вынуть облигации, которые мы заложили туда, когда уезжали летом на дачу. Папа вынул облигации, и пианино заиграло. Учитель начал пробовать мой слух. Он ударил по клавишам, а я тянул следом: «А-аа, а-ааа…» Папа и мама сидели как неживые и смотрели мне в рот.
— М-да, до абсолютного слуха ему далеко, — сказал учитель и попросил меня спеть
