несчастью, занедужил. Когда к ней обратились, сеньорита решила, что задание обещает быть забавным.
После барабана наступила очередь горна. Горнист Тирсо Агилар, 38 лет от роду, приехал с прииска Анита. До сих пор, признался он, ему не приходилось играть в оркестрах. Это был белокурый малый с прямым пробором и дружелюбно-простодушным выражением на лице, сильно попахивающий камфарой. Он сыграл несколько тактов мазурки, и вышло неплохо, без излишней цветистости и чуждого музыке позерства. Сеньорита Голондрина дель Росарио была очарована.
Затем шел единственный в зале турецкий барабан. Сеньорита Голондрина дель Росарио поздоровалась с ним, как со старым знакомым. У этого худощавого серолицего человека с расхлябанной походкой недоставало всей левой кисти, а на правой осталось только два пальца, большой и указательный, каковыми он и держал колотушку барабана. Сеньорита записала его в тетрадку, почти ни о чем не спросив. После чего немолодой уже, пятидесятилетний, пожалуй, барабанщик к всеобщему удовольствию принялся исполнять религиозный танец, степенно выбивая ритм.
Пока барабанщик приплясывал, низкорослый тарелочник, который стоял прямо перед Бельо Сандалио, ни на секунду не умолкая и не переставая выписывать пируэты бронзовыми тарелками, обернулся и сообщил, что танцора зовут Канталисио дель Кармен и что в поселке он человек известный, потому что играет и танцует в конгрегации Святой Девы Тиранской. «Это никто иной, как знаменитый Бес с Барабаном», — сказал он.
За барабанщиком следовал второй из имевшихся трубачей. Зализанный толстяк в полосатом костюме и цветастом галстуке, убранном ярко-синим стеклярусом. Держался он заносчиво, говорил пространно. Поведал, что зовут его Эральдино Лумбрера, он холост, музыке учился за границей и работал первой трубой в Королевском джаз-банде Антофагасты. «Одном из лучших джаз-бандов на всем севере», — сказал он. И кичливо добавил:
— А то и самом лучшем.
Потом он ни к селу ни к городу принялся разъяснять, почему ушел из джаз-банда. Дама за Фортепиано, записав необходимые сведения, слушала с отсутствующим видом. Закончив распространяться, толстяк выложил футляр на письменный стол и с видом факира, извлекающего из кувшина змею, вынул новенькую трубу. Пока он играл живенький уанстеп, выкидывая в такт вычурные коленца, Канделарио Перес, все еще не снявший с шеи барабана, подошел к Бельо Сандалио и, обдав его волной табачного смрада, шепнул на ухо:
— Этот, собака, думает, каша с неба валится.
После пришла очередь юноши по имени Робинсон Монрой. Как и Бес с Барабаном, он был местный, а на барабане выучился играть у бой-скаутов. Сеньорита вежливо спросила, сколько ему лет. «Простите, молодой человек, — сказала она, — у меня распоряжение принимать только совершеннолетних».
Пока юноша, сгорая от смущения, брел к выходу, сеньорита Голондрина дель Росарио оглядела оставшихся музыкантов и впервые встретилась глазами с Бельо Сандалио. Трубач, ни на секунду не перестававший рассматривать ее, явственно уловил мимолетный отблеск замешательства на лице сеньориты. И утвердился в подозрении: он эту конфетку знает. Только не помнит — откуда.
Маленький рябоватый тарелочник в кепочке цвета грязи, который совсем извел Бельо Сандалио, судя и рядя о других музыкантах, выступил вперед и объявил, что теперь-то пришел черед истинного виртуоза. Он поклонился «милой барышне» и, ни словом не обмолвившись о себе, поправил ремешки тарелок и пустился с места в карьер, чередуя удары с жонглерскими фокусами. Завершив выступление, он подскочил к столу и, улыбаясь, спросил:
— Ну, как вам, барышня?
Сеньорита ответила легкой улыбкой и поинтересовалась именем тарелочника.
— Матурана Понсе, — быстро проговорил тот. — Мне едва исполнилось тридцать пять, я одинок, словно солнце, и в настоящий момент вхожу в оркестр прииска Пинто, однако намереваюсь пустить корни у вас в селении и…
— Простите, сеньор, — учтивейшим тоном прервала его сеньорита. — Но мне нужно записать ваше имя.
— Я ведь сказал, барышня: Матурана Понсе, — так же улыбаясь, отвечал тарелочник.
— Это, кажется, ваша фамилия, сеньор, — возразила она, мельком взглянув на рыжего трубача. — А мне требуется имя.
Бельо Сандалио заметил, что она не только зарделась, но и дрожит от волнения. Хотя непонятно было, в чем причина: то ли его взгляды, то ли затруднения с тарелочником.
— Послушайте, барышня, — сбивчиво начал тот, — меня в пампе всякий знает под именем Матурана Понсе.
— Охотно верю, и все же мне нужно имя, данное при крещении.
— Неужели же оно настолько необходимо?
— Совершенно необходимо.
В напряженной тишине коротышка посерьезнел, озираясь, придвинулся как можно ближе к столу и тихо, чтобы никто не расслышал, произнес:
— Баклажан.
Грянул хохот, но сеньорита вопросительно посмотрела на тарелочника и серьезно сказала:
— Извините, сеньор, я не расслышала.
— Меня зовут Баклажан, барышня. Баклажан Матурана Понсе, — с горечью выговорил несчастный.
Сеньорита Голондрина дель Росарио невозмутимо, словно сфинкс, записала имя в тетрадку и отпустила тарелочника восвояси. Баклажан Матурана Понсе издал оглушительный удар тарелками и присоединился к остальным.
Бельо Сандалио не сразу подошел к столу. Не отрывая взгляда от Дамы за Фортепиано, он дождался, чтобы та сама подозвала его. Когда она, наконец, подняла глаза и попросила его назваться, ее била дрожь. Теперь, так близко, сомнений не оставалось. Это был он. Конечно же, он. Пусть той ночью все случилось в полумраке и ясно она запомнила только глаза и дыхание, как у вышедшего на охоту хищника, оставалась еще бабочка. Еще тогда она ей безумно понравилась. Редкий мужчина в пампе отваживался на такой романтический предмет одежды.
Когда он появился в дверном проеме, она еще не узнала его, но сердце ее уже подкатило к горлу в бешеном кувырке. А потом, в полном раздрае, дрожа от ужаса, силясь проявить естественность перед попавшим в такую передрягу тарелочником (она не понимала, как можно крестить человека овощным именем), она стала горячо молиться, хоть бы случился какой-нибудь катаклизм, какая-нибудь беда стряслась, пусть бы Бог наслал на нее семь казней египетских[13] подряд — лишь бы не пришлось говорить с этим рыжеволосым трубачом, вперившим в нее взгляд желтых глаз.
Но нет, вот он, по-прежнему здесь, во плоти, нахально нависает над ней и одной улыбкой отметает все сомнения. Это он, ну, конечно же, он: ее бродячий музыкант, ее огненный трубач, ее возлюбленный губитель. Ей почудилось, что голова ее вот-вот взорвется. Ее охватило странное чувство. Как будто под юбками нежный смерч света раздувает платье, и она воспаряет на несколько миллиметров над стулом. А рыжий наглец прямо перед ней все так же сверлит ее взглядом и все так же улыбается плотоядной улыбкой веснушчатого фавна. Все же, слава Создателю, он хотя бы ее не узнал; сеньорита Голондрина дель Росарио совершенно ясно поняла это по тому, как он представился. Она расслышала, как он промурлыкал: Бельо Сандалио. Голос, скорее всего, следовало определить как баритон: хриплый, но проникновенный и живой; голос, в котором есть музыка, подумала она, задыхаясь. Записав имя и прочие сведения, она почти неслышно прошелестела «большое спасибо, готово, вы можете идти», но чертов трубач, по-прежнему сверкая белозубой ухмылкой голодного ягуара, вкрадчиво осведомился, а не позволит ли она ему сыграть какую-нибудь вещицу, и она, неразумная, услышала собственный голос, говорящий, хорошо, пусть сыграет, что желает, но про себя взмолилась: «Святая Дева, Богоматерь Милосердная, Небесная Заступница, сотвори чудо, пусть труба захлебнется, онемеет, откажется играть» — потому что понимала, что грохнется в обморок не сходя с места, если ему взбредет в голову завести мелодию, которую Бельо Сандалио, все еще не понимающий, где ж, черт побери, мог он раньше видеть эту кралю, затрубил так же ослепительно,
