насекомого, был совершенно никчемным без чудесного вкрапления трубы. Все еще в растрепанных чувствах, с сияющими глазами она вернулась в полумрак своей одинокой комнатки. Несмотря на удушающий зной, она тряслась, словно сам воздух играл на ней тремоло. Легла на атласное покрывало. Луна уже не заглядывала в прямоугольник окна, лишь ее отблеск затапливал спальню, словно бессонную заводь. Сорвав сорочку, она начала ощупывать себя, как будто настраивала собственный инструмент, нетерпеливо подбираясь к самым чувствительным и звучным уголкам тела. Музыка и стихи всегда подводили ее к неведомым головокружительным пределам. В дортуаре интерната после вечерней молитвы она часто предавалась мимолетному наслаждению, трепеща всем девичьим телом и декламируя стихи Амадо Нерво[15]. Подчас, когда в жарком воздухе сиесты музыка, которую она наигрывала, переполняла ее всепобеждающим сладострастием, или когда на уроках ботаники монахиня, перечисляя пестики, венчики да гинецеи, рассказывала про опыление, а ее одноклассницы пошло прыскали в кулак, она желала быть не такой возвышенной и чистой, не такой целомудренной девицей, не таким невинным ребенком. В эти мгновения, да помилует ее Пресвятая Дева, она мечтала стать чуточку легкомысленнее, как ее товарки. Шире улыбаться, к примеру, как Сенобия Витерба, кокетливее носить платья, как Одетт Алькантара, бойче стрелять глазами, как Манова София, соблазнительнее двигаться, как Бельхика Кастро, быть греховнее в мыслях, как Эмператрис Лопес. Стать лишь чуть-чуть бесстыднее, Святая Заступница, вот и все, стать чуть-чуть русалкой во всех этих делах.
Когда пьяный капитан карабинеров вынырнул из темноты и с остервенением набросился на него, Бельо Сандалио схватил стул и, правда, со второго раза попав в цель, обрушил со всей силы капитану на хребет. Легавый рухнул, как подкошенный, на чей-то столик. Под звон бьющихся бокалов и бутылок и истеричные вопли женщин Бельо Сандалио подобрал трубу и ринулся к черному ходу в патио. По сваленным у стены бочкам он взобрался на крышу, а в спину ему уже пыхтели капитан и двое его «дармоедов» — так тот величал своих подчиненных, которых теперь подгонял, кляня последними словами. Балансируя на цинковых листах, трубач окинул взглядом местность и заколебался. Но тут же, услышав приближение врага, подскочил к стене, зажмурился и спрыгнул в патио жилого дома. На земле, оказавшись в глухом колодце из стен, видя силуэты карабинеров на крыше, он понял, что попал в западню. Спасения не было. Этот гад капитан, попадись Бельо Сандалио ему в руки, уж конечно не станет церемониться и тащить его в клоповник, а просто пристрелит тут же и оставит валяться, как шелудивого бездомного пса. И вдруг, когда он уже прощался с жизнью, а по стенам щелкали пули из карабинов, Бельо Сандалио увидел, как открывается боковая дверь и в темном проеме возникает женская фигура.
Сеньорита Голондрина дель Росарио, заслышав грохот на крышах и крики, требующие остановиться именем закона, перекрестилась от страха и, кое-как накинув тоненькую шелковую сорочку, выглянула в полуоткрытое окно. На задней стене патио стоял и с отчаянием оглядывался мужчина, не решаясь броситься вниз. Но в тот миг ее потрясло другое: она увидела, что он держит в руке. Это была труба! Инструмент мимолетно сверкнул в лунном свете, когда мужчина ловко спрыгнул в патио. Грянувшись оземь и закувыркавшись, он, тем не менее, каждую секунду собственным телом защищал трубу от повреждения. И тогда, за миг до того, как в патио вышел ее отец с карбидной лампой, она приотворила дверь и поманила незнакомца войти. Пока цирюльник ругался с карабинерами, желавшими непременно ворваться в дом, она дрожала в объятиях мужчины, крепко державшего ее и зажимавшего ей рот ладонью. Когда карабинеры, наконец, ушли, и отец снаружи спросил, в порядке ли она, мужчина, прижавшись лицом к ее лицу и устремив на нее в темноте взгляд золотистых глаз, медленно отвел руку от ее губ, чтобы она смогла выдохнуть: да, папа, все хорошо.
Бельо Сандалио сказал себе, черт возьми, а ведь есть Бог на свете, увидев, что женщина в дверях не вопит, как сумасшедшая, а совсем наоборот, настойчиво зовет его войти. Услышав, как карабинеры сверху, со стены, спорят, видимо, с хозяином дома, он быстро обездвижил ее крепким объятием и запечатал рот рукой. А то еще вдруг красотка в последнюю минуту передумает и решит его сдать. Прижавшись к девушке, Бельо Сандалио почувствовал, что под шелком сорочки и густым ароматом фиалок на ней ничего нет. Карабинеры, ворча, удалились по крышам, отец вернулся в спальню, а Бельо Сандалио, теперь уже нежнее, продолжал обнимать ее, дрожавшую в лунном полумраке комнаты, полумраке морского дна, словно длиннохвостая рыбка под его руками.
Обнаружив себя голую в объятиях незнакомца, сеньорита Голондрина дель Росарио чуть не лишилась чувств от ужаса. Воздух в комнате внезапно стал вязким, мутным, белесым. Она почувствовала, что ей не хватает дыхания, она тонет, ей срочно нужно вынырнуть на поверхность. И — что еще хуже — теплый пивной дух от прижатого к ее липу лица затмевает ей разум волной то ли отвращения, то ли желания. Она хотела сказать, что опасность миновала, что он может отправляться восвояси, но слова липли к нёбу горячей мастикой. В темноте ей казалось, что он улыбается и это улыбка тигра, притаившегося в чаще. И хотя он не хуже ее понимал, что пора бы уходить, нахальный трубач не отпускал ее, лишь слегка ослабил хватку жилистых рук. Сеньорита Голондрина дель Росарио вдруг спохватилась, что порядочная девушка в ее положении закричала бы, а ей такое и в голову не пришло. Осердившись на себя, она не могла взять в толк, почему потворствует… хотя, быть может, в глубине души… Нет, об этом и подумать страшно. В плену у костлявого трубача она ощущала шершавый выпуклый кадык, упрямо вдавливающийся ей в щеку. И это грубое касание сводило ее с ума.
Бельо Сандалио сказал себе, что негоже было бы вот так уйти, не отблагодарив девушку, все еще дрожавшую в его объятиях. В полумраке он не видел, насколько она красива, но на ощупь тело казалось ладным. Тогда он чуть наклонился и осторожно поцеловал ее в губы: губы были горячими. Он оставил трубу на полу, и, зажав незнакомку между собой и деревянной дверью, положил руки ей на груди, полные и тугие, как опрокинутые кубки. Потом пробежался вниз по коже и понял, что не ошибся: ее тело было долгим, тонким, прекрасным. Он мог бы подхватить ее на руки и донести до кровати, затонувшей в глубине комнаты, словно лодка в море плотного мрака, на расстоянии трех гребков от двери, но за эти три гребка чары могли улетучиться, тела — оскользнуться, отдалиться, заблудиться и больше никогда не встретиться вновь. Так что сделать это стоя у двери, словно двум вертикально всплывшим утопленникам, показалось ему самым подходящим и достойным ночи приключений и подвигов способом. Ему, воину старой закалки, стоило лишь слегка поднажать коленом, и сопротивление было сломлено. Длинные ногти незнакомки, терпящей кораблекрушение вместе с ним, отчаянно впивались ему в грудь. Он молчал, и она была словно немая. Это походило на битву двух слепых лангустов, над которыми бушевала буря стонов и сверкали молнии всхлипов.
Трубач крепко сжимал ее, а сеньорита Голондрина дель Росарио не знала, чему горячее — ее груди от прикосновения его кожи или спине от металлической гладкости трубы. Ощутив во рту его наждачный, горький от пива язык, она вдруг поняла, что человеческое сердце способно преобразиться и начать лягаться, словно слепой морской конек. Ее живот, пах, колени, все до последней дрожащей косточки наполнилось пеной. Этот сырой язык, который сновал от губ к шее, от шеи к — уху, рисуя слюной треугольник, эти руки, пробегающие вверх-вниз по ее изумленной коже, — выжимая груди, замешивая шары ягодиц, — оказались лучше всего, о чем она мечтала в плотоядных одиноких бессонницах. Ей казалось, что ее «возлюбленный странник» (она отдавалась, «как пилигримам отдавались нимфы на древних тропах») учит ее сосок быть соском, мочку — мочкой, кожу — кожей, и мудрость его учения — вся в кончиках пальцев. Связавшись в пульсирующий порочный узел, все ее органы содрогались, трепетали, сокращались и расправлялись, как чувствительные нити подводного растения. Когда невозможный трубач приступил к ее опылению, она почувствовала, что идет ко дну, и ногтями и зубами вцепилась в водоросли у него на груди. У нее внутри расплылась горячая луна, а мозг взорвался шутихами самых страстных стихов о любви, читанных ночами в интернате, когда она с легким, как пузырь, сердцем, нащупывала под одеялом свои влажные пропасти. Губам было не сложить и слова, но за них говорили просиявшие кости.
Перед уходом Бельо Сандалио нежно погладил эти русалочьи волосы. Чистый огонь, а не девушка. Он
