Небо стало светлее, и можно было отключить настенное бра (тоже особенность этой палаты), укрепленное у изголовья и сделанное так, чтобы можно было за чтением не мешать спать соседу. Это была не та, в железной клетке, никогда не меркнущая лампа, сводящая с ума своими сотнями ватт сутки напролет и неусыпным вольфрамовым оком стерегущая своих пленников. Теперь такие стеклянные ослепляющие монстры остались в соседних палатах.
К тишине новой палаты он уже успел привыкнуть. Здесь не было более тех ужасных звуков, которые издают соседи по палате; не было монотонных нескончаемых монологов, от которых, если прислушаться, можно было дважды сойти с ума уже абсолютно сумасшедшему человеку; не было криков, пронзительных и долгих, с которыми наружу выплескивалась бестолковая боль душевных мук, и от которых начинал кричать сам до тех пор, пока не умолкал с разбитым и окровавленным ртом, скрученный железными руками санитаров.
Он отвернулся от окна и стал смотреть на спящего соседа. Ровная, неподвижная фигура под тонким больничным одеялом; едва заметное биение пульса под кожей высокой небритой шеи; острый, сухо- рельефный нос; квадратный, сильно выдающийся вперед подбородок; глубокие, темные ямы глазниц с такими большими глазами навыкате, что закрывающие их веки блестели от, казалось, предельного натяжения; крестообразный, побелевший от времени, шрам на скуле, высокий, абсолютно ровный, как стена, лоб, а над ним, посиневший от немного подросших, совсем чуть-чуть, волос, огромный череп, обтянутый тонкой кожей и исчерченный трещинами-венами. сосед аккуратно, каждые три дня, брил череп безопасной бритвой. Свирепое выражение лица, от сонной неподвижности становилось и вовсе ужасным. Но это была маска, под которой, вопреки первому впечатлению, жил, на самом деле, веселый характер человека умного и серьезного, внимательного собеседника, готового слушать любую болтовню любого содержания часы напролет, проявляя при этом самый живой интерес. За это качество он получил прозвище Лекарь, и сам, иногда серьезно, без улыбки говорил, что может понять любое 'угугуканье' любого 'дурика' и побеседовать с ним на этом 'угу-го' на любую тему: от спорта до космонавтики, только потому, что в такой же мере сам чокнутый.
Здесь не принято расспрашивать о старом, о том прошлом, которое осталось за воротами 'Специализированной психиатрической больницы № 12 МВД Украины по Львовской области'. Прошлое таит в себе опасность, о которой нет желания ни думать, ни вспоминать. Она — это вновь кошмар безумия, обостренный безумием окружающих. Здесь всегда представляются, называя прозвища вместо имен: никого не интересует твое имя, твое положение там, на свободе, возраст и достижения. Только прозвище — спрессованный и лаконичный ярлык твоего характера и твоих способностей. В нем весь ты. Врачи и персонал также следуют этой традиции, хотя и являются той высшей инстанцией, которая все может отменить и, наоборот, применить. Никого не удивит, если вместо имени впервые попавшего сюда человека прозвучит что-то вроде, Тюфяк или Солома. Это принимается всеми не только, как обыкновенное, но и как обязательное.
Лекарь. Он умел не только слушать. Самых буйных успокаивал только ему известным способом, да так, что прибежавшим санитарам оставалось только дернуть плечами и бросить в угол 'матушку', как именовали в больнице 'фиксирующий медицинский костюм', более известный, как смирительная рубашка, бросить ее в угол и убраться к черту. Они охотно использовали его, 'брали на службу': помещали в палаты к самым буйным, а сами спокойно проводили ночное дежурство за просмотром видеофильмов. Он же, в свою очередь, охотно и прилежно 'служил', принимая в оплату за услуги различную домашнюю снедь, фрукты и безопасные бритвы, которыми потом старательно выбривал свой страшный череп.
Но не все гладко было с Лекарем, иначе бы он не оказался в клинике и не получил бы это прозвище.
Никто из сокамерников не знал, когда и за что он попал сюда, но все прекрасно помнили события, которые персонал прозвал звучно и соответственно — 'салют'. Этот термин применялся только к Лекарю.
'Салютов' было несколько.
Вся больница замирала, слушая в одной из палат нечеловеческий вой, шум борьбы, звон чего-то бьющегося, топот в коридорах неисчислимых легионов санитаров и охраны. Такое могло продолжаться несколько часов подряд, а затем стихало. Несколько дней после 'салюта' все находились в странном возбуждении: персонал занимался генеральной уборкой, постоянными обходами, больные же получали больше лекарств и тумаков. Всех потенциально буйных упаковывали в крепкие объятия 'матушки', либо отправляли в 'люксовые номера' — камеры в подвале, обитые от пола до потолка мягкими матрасами. Остальных накачивали предельными дозами успокоительных до такой степени, что терялось ощущение времени. Примерно через два месяца после 'салюта' появлялся Лекарь, осунувшийся, изнуренный, с воспаленными глазами, и все становилось на свои места.
Он смотрел на своего спящего соседа и вспоминал тот момент, когда стал свидетелем такого 'салюта'.
Очередной новенький поступил в больницу ночью. Его завели в палату, дали постельные принадлежности, пижаму, подождали, пока он переоденется в нее из своей черной тюремной робы, заправит постель, после чего сделали ему укол и ушли. Из-за того, что кожа вновь прибывшего была идеально чистой (она не имела привычных родимых пятен, шрамов, и всякой другой чепухи, естественной для нормальной человеческой кожи), а волосы были светло-желтого цвета, его сразу прозвали Белым. Это прозвище в палату принесли санитары.
Это была палата № 34. Особенная. Одним словом, сюда помещали тех, чья вина в совершении преступления прямо не доказана, либо в вынесенном приговоре были сомнительные пункты, или адвокаты вон из кожи лезли, чтобы отработать свой гонорар и вытащить на волю клиента, и, наконец, здесь были те, кто совершил тяжкое преступление в состоянии аффекта.
— Полный комплект, братаны, — сказал кто-то, переворачиваясь на другой бок.
Как только дверь в палату заперли, парень, сидя на кровати, как-то сразу оплыл, уперся головой в руки, закованные в наручники (таков был порядок — первая ночь для новичков в наручниках), и захныкал, хотя до этого держался браво. Никто не мог заснуть, особенно после того, как эти всхлипывания перешли в громкие рыдания, а затем в нудный и однообразный скулеж. 'Концерт' продолжался около двух часов. Первым не выдержал Лекарь, который по своему обыкновению страдал бессонницей и очень чувствительным сном. Он поднялся с кровати и подошел к парню.
— Белый, Белый, — затормошил он плачущего парня за плечо. — Паренек! Ты здесь новенький и должен усвоить одно простое правило: здесь все психи, и всем нужен покой, чтобы набраться сил и пережить еще один день в этих стенах. Если ты думаешь, что здесь лучше, чем на 'зоне' — вынужден тебя огорчить: еще хуже и уже завтра ты все сам узнаешь. Я понимаю, что у тебя случилось что-то ужасное и, как кажется, непоправимое, но сон позволит завтра все осмыслить по-новому. Здесь все через подобное прошли. Кроме этого, надо иметь немного уважения к окружающим.
Юноша сел ровно, и все увидели его лицо, сухое, не заплаканное, скривленное гримасой издевательской улыбки. Его надменный взгляд уперся в Лекаря.
— Отойди от меня, урод, — зло, с ненавистью, четко и громко произнося каждое слово, бросил он. — У меня ничего ужасного не произошло. Все просто прекрасно! Мне только не нравится это вонючее место и ваши морды шизиков. Ты меня понял?
— Понятнее некуда, — разочарованно вздохнул Лекарь и лег на свою койку. — Сегодня прощается тебе, малыш, но впредь запомни: заносов на поворотах здесь не любят, а лихачей по утрам выносят вперед ногами. Пристегни ремень и ложись спать.
Малый огляделся:
— Где здесь выключается свет? Вырубите эту чертову лампочку!
— А ты представь, что лежишь на пляже — солнце светит, — сострил кто-то. — На курорте. Ложись, а то на процедуры опоздаешь.
— Пошел вон, дурак! — рявкнул новенький.
Он залез на кровать, стал на ней во весь рост и закричал что было сил, до хрипоты в голосе:
— Хотите спать? Отдохнуть? Сейчас я вам устрою концерт, дурики!..
Он стал прыгать на кровати, лаять, выть на лампочку. В ответ на эту простую выходку в палате раздался дружный смех.
