Джон хмыкнул и на акустической гитаре начал перебирать неприличный блатной мотивчик, что-то о прошмандовке Мэгги, которая умела вовремя смыться... По-видимому, он лабал обещанный ранее 'городской фольклор'.
- Они уже начали? - спросил у ассистента звукорежиссер, появляясь в рубке.
Был он подтянут и коротко острижен. Свежевыстиранная рубашка, пахнущая утюгом и крахмалом, довершала сходство с правительственным чиновником.
- Они давно начали, но ни к чему не пришли, - прошептал ассистент.
- Добрый вечер, господа! - сказал в микрофон звукорежиссер, садясь за пульт. - Вернее, доброй ночи!
- Привет! - вяло откликнулись Рич с Харрисоном, а Леннон только головой кивнул, да и то лениво.
- Медь, - сказал Маккартни, сфокусировав взгляд на рубке. - Мы можем пригласить сейчас медную секцию?
- Нет, - жестко отрубил звукорежиссер. - Заявку на сессионных музыкантов я должен подавать хотя бы за сутки.
- Да вот тебе медь, Буга! - заорал вдруг Леннон. - Вот тебе медь!
Он глумливо приставил ко рту свернутую трубой ладонь и задудел в нее, изображая тромбон.
- Ду! Ду! Ду!
Харрисон поддержал его и тут же издал звук повыше, имитируя флейту.
- Фи! Фи! Фи!
Пол удовлетворенно кивнул и сел за фортепьяно.
- Чепуха какая-то! - прошептал звукорежиссер. - Но, на всякий случай, запишем! Пленка выставлена?
- Еще с вечера, - удовлетворенно сказал ассистент, очевидно гордясь своей предусмотрительностью.
Когда лучи рассвета коснулись темных крыш низких домов, Джордж Харрисон вышел из студии, шатаясь. Под его глазами были круги, а в самих глазах мелькали и прыгали букашки. За несколько часов сессии было сделано больше двадцати дублей песни Пола и почти столько же прикидок ленноновского бульдоляга.
Ни с кем не прощаясь, потому что не было сил, Джордж плюхнулся в кресло припаркованного неподалеку 'Астона Мартина' и нажал на газ.
Выезжая на улицу, он заметил у входа в студию одинокую фигуру мальчишки, мокнущего под унылым лондонским дождем, который изображал февральский снег. Случайно обрызгав мальчишку водой из лужи, Харрисон укатил домой.
Глава пятая. Человек с деревянной ногой
Фет просился в свою квартиру при помощи условленного звонка, и этому условленному звонку было, по крайней мере, две причины. Во-первых, мама, сомневаясь в умственных способностях сына, не доверяла тому ключи от двери. И во-вторых, вместе с ними жила соседка Ксения Васильевна, обильно душившаяся 'Красной Москвой' и курившая папиросы 'Беломор', мундштуки которых она набивала ватой. К Ксении звонили один раз, к отчиму и маме два. А Фет болтался между противоборствующими сторонами, не решаясь примкнуть ни к одной из них.
Угрюмая борьба между мамой и Ксенией Васильевной была вызвана не совсем понятными обстоятельствами. Когда Фет спрашивал о причинах нелюбви к соседке, мама обычно ссылалась на 'Красную Москву'. Запах действительно был сладковато-резкий, с ярко выраженным потенциальным удушьем. В его букете угадывался пыльный абажур, булькающий медный самовар, раскаленный, как печь, и страстно-грубые лобзания до утра с покусами и синяками на грязноватой шее. Никто не знал в те далекие годы, что заскорузлая 'Красная Москва', пылившаяся в любом парфюмерном отделе, была слямзена с 'Шанели No 5' и являлась советским ответом на французский вызов. 'Шанель' была понежнее, зато 'Москва' обладала стойкостью, превышавшей заморский оригинал, - запах держался неделю, а если кто-то ежедневно мазал 'Москвой' одно и то же место, то у нюхающих это место наступало бешенство и немотивированная половая агрессия.
Фет и сам испытал нечто подобное. Однажды Ксения Васильевна стояла у окна в довольно коротком халатике, высматривая что-то на улице и пуская в форточку дым от своего непременного 'Беломора'. Фет тайком принюхался к ее сутуловатой спине. Было ему лет десять, и его нестойкие ноги московского мальчика подкосились. Но подкосились в выгодную для Фета сторону. Он неожиданно прижался ширинкой к ягодицам соседки, остро почувствовав на секунду все ее пятидесятилетнее тело, - спина сухая, горячая и подвижная, бедра надутые и прохладные, запах - терпкий, перемешанный с тяжелым куревом... Его прошиб пот. Ксения Васильевна, выскользнув из-под мальчика, пристально посмотрела ему в глаза. Ничего не сказав, ушла в свою комнату. С тех пор у них начались доверительно-странные отношения.
Она была не замужем, личная жизнь не сложилась. Зато у Ксении имелись целых три сестры, один племянник и множество воспоминаний. Она знала Крупскую и Марию Ильиничну Ульянову, бывала в их московской квартире в 30-х годах. Квартира, по словам соседки, поражала своей пустотой и холодом. Имущества не было никакого, прислуги не полагалось, и Мария Ильинична мыла дощатый пол сама. Обе ругали генсека Джугашвили, и последний отплатил им тем, что прислал на день рождения Крупской большой вкусный торт. Надежда Константиновна, попробовав его, тут же слегла и больше не вставала...
Но эти воспоминания не играли для Фета никакой роли. Решающим обстоятельством для него был короткий халатик Ксении Васильевны, оголявший ее сухощавые крепкие ляжки, когда она разговаривала по черному телефону, сидя на большом кованом сундуке. Соседка работала монтажером и клеила пленки киносказок, снятые режиссером Артурычем, - так, во всяком случае, называла вся студия этого толстого и веселого жизнелюба, певшего под гитару тенором и рассказывавшего сальные анекдоты из жизни опереточных актеров. Его любили за добродушие и аполитичность, да и Фет питал к нему пассивный интерес.
За дверью слышался шум праздника. Из железных ведер с надписью 'Пищевые отходы' несло кислой картошкой. Они стояли у дверей последний год, указывая на то, что время околомосковских колхозов и совхозов уходит навсегда. Новые районы сделают пищевые отходы горожан ненужными, скотину, которая питалась ими, перебьют, а в остатках городской еды, сбрасываемой в мусоропровод, начнут через тридцать лет рыться крысы и нищие.
...Фет все звонил и звонил, покуда дверь не открыла надушенная двойной дозой 'Красной Москвы' Ксения Васильевна.
- Бедный мальчик, - сказала она басом, выпустив в его лицо облако дыма. - Держат ребенка на холоде, изверги!
- А кто там? - спросил Фет, заходя в прихожую.
- Дядя Стасик пришел, - сказала соседка и ахнула: - Да ты весь грязный! Где это тебя угораздило? В лужу упал?
- Да нет... Машина обрызгала.
Соседка сочувственно помяла губами и ушла в свою комнату.
Фет снял с себя перепачканное пальто на ватине, соображая, стоит ли ему идти к гостю или лучше посидеть тихонько на кухне, не привлекая к своей персоне повышенного внимания.
Дядя Стасик, как и Артурыч, проживая в их доме, был кинорежиссером, но, в отличие от сказочника, снимал бытовые фильмы и ходил на деревянной ноге. Ногу он оставил где-то в окопах последней войны и, придя после фронта в киноинститут на деревяшке, застал там еще Эйзенштейна, озабоченного тем, что делать со второй серией 'Ивана Грозного' и как протащить царя-убивца через эшелонированную оборону советской цензуры.
Первым фильмом дяди Стасика была эпопея из жизни советской деревни. Фет смотрел ее по телевизору и ничего не понял. Ему понравился только один кусок - электронные трактора, управляемые роботом на расстоянии, рыхлили землю на гладких и мертвых полях. Рукотворное солнце бросало свои электрические лучи на железные бока механизмов, людей не было, зверей и птиц тоже, они, по-видимому, вымерли вследствие какого-то исторического катаклизма. Фету показалось, что в куске этом угадано недалекое будущее всего мира.
С этого дебюта дядя Стасик стал своим на студии. Отчим, правда, критиковал его недавний фильм, где
