окрашивает ковыль в нежнейший желтый цвет, от которого хочется плакать. Вверху кружит хищная птица, в высокой траве, украшенной бриллиантами росы, перелетают жаворонки. Внезапно на дороге попадается телега с накошенным сеном. На самом верху его сидит молодка с круглым веснушчатым лицом. Упругие черные соски ее упираются в блузку и хотят вырваться наружу, цветастая юбка, поддавшись порыву прохладного утреннего ветерка, заголяет ноги, - они полноватые, круглые, с большими коленями, - и плоский рыжеватый лобок, похожий на остров... Увидев бровастого человека в 'газике', молодка громко смеется и натягивает юбку на колени. А секретарь обкома проезжает мимо, чувствуя, что этого мига уже больше не будет никогда. Не будет свежего, как поцелуй, утра, не будет этой отчаянной веснушчатой девки, которая, конечно, не знает, кто перед ней... Не будет счастья. А ведь все могло быть иначе! Можно было бы выйти из машины, заговорить, потрогать рукою сено, конечно, инкогнито, конечно, не называя своего имени и должности, чтобы не испугать ее. Как бы ненароком коснуться задубевшей кожи ее ступней. Потом двинуться дальше, чувствуя, как прохлада крепких икр переходит в жар разморенных мягких ляжек... Но нет. Он должен ехать на совещание, вникать в документы, планы и разнарядки, но если власть - это только документы и планы, то зачем эта власть нужна? Непонятно. Леонид Ильич не любил повелевать, не очень к этому стремился и не очень хотел вертеть людьми, а по-настоящему желал лишь прохладного утра с повстречавшейся по дороге наглой молодкой. 'Это все от молодости, Леня, сказал ему однажды член КПСС с 1903 года, шамкающий противный старик, вечно лезущий не в свое дело. - Непережитая кровь играет! Про это знает каждый партиец. И у Ильича такое было, ты уж мне поверь!' Возможно, противный шамкающий старик был прав, только у Леонида Ильича непережитая кровь постепенно перетекала в зрелость, да и в глубокой старости его ослабленные сосуды оказались наполнены все той же кровью, непережитой, степной и детской.
- Вы... Вы садитесь! - ласково указал на стул Генеральный секретарь, забыв имя и должность пришедшего к нему человека.
Незаметно посмотрел в раскрытую записную книжку, где аккуратным старательным почерком он сам для себя вывел накануне: '10 часов утра. Андропов Юрий Владимирович'.
- Андропов Юрий Владимирович, - повторил вслух Леонид Ильич, - десять часов утра...
Он выжидающе уставился на вошедшего, найдя, что его округлое лицо напоминает кувшин. 'Кувшинное рыло!' - выплыло из памяти выражение классика, запавщее в сознание со времен средней школы. Но кто его автор, Гоголь, Салтыков-Щедрин?
- Кувшинное рыло... - пробормотал Леонид Ильич, но, осознав, что проговаривается о тайном, нарочито закашлялся и отпил из стакана теплых 'Ессентуков'.
'Он думает о моем лице! - мелькнуло в глубине Юрия Владимировича. - Но при чем здесь кувшин?'
- Уже две минуты одиннадцатого, - уточнил он с улыбкой, кладя на стол свою папку.
Голос его был высоким и хрипловатым, без ярко выраженных интонаций.
Андропову показалось, что Генеральный секретарь вечером пил армянский коньяк и сегодня был чуточку не в форме.
- Да, вы правы, - ответил Леонид Ильич. - Уже начало одиннадцатого, и, опять забыв, кто перед ним, посмотрел в записную книжку. - Юрий Владимирович, - вслух прочел он. - Десять часов утра.
Глаза его казались скорее добрыми, но мутноватыми и с вопросом.
Андропов решил не акцентировать внимания на кочке, не дающей машине двинуться вперед. Он выжал сцепление и нажал на газ - то есть открыл папку и вытащил из нее первый документ.
- Сначала я хотел бы познакомить вас с оперативной информацией, поступившей к нам из Праги.
Услышав слово 'Прага', Леонид Ильич насторожился и попытался согнать с себя романтическое настроение. 'Прагой' назывался ресторан в Москве, в котором он любил бывать, когда еще судьба не занесла его на такую высоту. В последний раз, много лет назад, он разбил там хрустальный бокал и порезал себе пальцы.
Председатель комитета госбезопасности начал читать бумагу ровным монотонным голосом...
...'Вацлавская площадь, - уловил Леонид Ильич незнакомое словосочетание и подумал: - Но разве 'Прага' стоит на Вацлавской площади? Нет. И есть ли вообще в Москве такая площадь? Тоже нет. Что они там у себя в гебухе, с ума посходили?'
- По-моему, 'Прага' должна быть в районе Арбата, - тактично вставил Генеральный секретарь, пользуясь небольшой паузой, возникшей между двумя абзацами.
Сердце у Юрия Владимировича тревожно кольнуло. 'Вот оно что! - подумал он. - Вот куда клонит степняк!'
- Но ведь для этого нет никаких предпосылок, - возразил Андропов с мягкой улыбкой.
Такой оборот дел для него не явился неожиданным. Еще два года назад, на безликом ХХIII съезде КПСС, новый генсек всерьез склонялся к тому, чтобы просить у тени Сталина прощение за волюнтаризм снятого Хрущева, предполагая, таким образом, что и на том свете Иосиф Виссарионович занимает какой-то крупный метафизический пост, позволяющий отпускать грехи, карать и миловать. Только письмо группы встревоженных интеллигентов сорвало тогда этот магический ритуал. Леонид Ильич расстроился, заколебался, и все, что можно было для него сделать, так это сменить прилагательное 'Первый' на 'Генеральный' по отношению к его должности.
- Каких предпосылок нет? - спросил Брежнев, не понимая.
- Да любых. Экономических, политических, социальных, - пояснил Юрий Владимирович, поражаясь собственной прямоте. - Прага в районе Арбата маловероятна. Или вы придерживаетесь другого мнения?
Леонид Ильич натужно кашлянул. Он не любил, когда на него давили, он чувствовал тогда тесноту и неуверенность в спине. Но и когда отпускали с миром, он тоже не любил, предполагая, что вслед за этим последует забвение и закат в его головокружительной карьере.
- Да нет, - сказал он. - Мне важно услышать ваше мнение по этому вопросу.
- Мое мнение таково: Прага невозможна ни в Москве, ни в любой точке Союза, - отрезал Юрий Владимирович и, на всякий случай, глотнул воздуха перед тем, как его опустят в ледяную воду. - Пока невозможна, - уточнил он, - пока!
Для обоих наступала историческая минута. От нее зависело будущее страны и, может быть, всего соцлагеря, - куда все пойдет и во что упрется, в сталинизм или в умеренный просвещенный либерализм?
'Он хочет 'Прагу' закрыть! - вывел для себя Брежнев, с ужасом глядя на председателя КГБ. - Мне ж его рекомендовали... Как мягкого, начитанного человека! Кто рекомендовал? Какая хитрая сволочь? Забыл! Надо бы его того... Разубедить. А то он всех нас закроет'.
- Ваша принципиальность внушает уважение, - за мягкостью тона Леонид Ильич попытался скрыть собственный ужас. - Но мне важно знать мнение и других товарищей по этому сложному вопросу. Например, Алексея Николаевича Косыгина... - он посмотрел в записную книжку, - ...и Михаила Андреевича Суслова.
- Мнение Михаила Андреевича мне неизвестно, - ответил Андропов. - Но с Алексеем Николаевичем мы недавно перекинулись парой слов. Он и в мыслях не допускает, что Прага возможна у нас, ни в настоящем, ни в ближайшем будущем. Если, конечно, мы не наделаем ошибок, - подчеркнул Юрий Владимирович.
- Ошибок я и боюсь, - горячо возразил Леонид Ильич. - Перегибов на местах, головокружения от успехов. Хотите минеральной? - миролюбиво предложил он.
Это был его излюбленный трюк - запорошить глаза собеседнику лестью, лаской и все-таки добиться своего.
- Нет, большое спасибо, - отказался Юрий Владимирович.
Он почувствовал эту уловку и твердо решил для себя, что не позволит, не даст себя усыпить. Нужно было отстоять перед Генеральным секретарем взвешенный политический курс, отсечь предпосылки для закручивания гаек.
- А 'Пекин'? - спросил Брежнев напрямую. - Он что, тоже невозможен?
Андропов дернулся, словно от нервного тика.
- Наша позиция по Пекину, насколько мне известно, вызывает всеобщую поддержку. Конечно, мы не исключаем появления отдельных экстремистских групп, питающих к Пекину определенную симпатию. Да и мировое сообщество, в целом, на нашей стороне. Посмотрите, кто теперь посещает Пекин из зарубежных
