температурка могла спасти его от окопов.
Терапевт не поверил и сразу же сделал необходимый замер. Фет без труда толкнул ртуть градусника вверх, нагнав усилием воли 37 и 2. Атлет от расстройства скрипнул зубами. Не сказав Фету ни слова, он что-то чиркнул в карте и отправил болящего восвояси.
Оставалась последняя ступень экзекуции - военный комиссар в потертом зеленом френче. В очереди сидящих к нему детей носились тревожные слухи, будто из кабинета его выходят лишь через специальную дверь, - там уже стоит военный автобус, увозящий новобранцев на советско-китайскую границу.
- Тебя все равно сейчас не возьмут, - успокоила Фета мама, крепко сжав его руку, - это только через два года. А там, глядишь, и с китайцами помиримся!
Ее трясло от волнения еще хуже Фета.
- С китайцами помиримся, а с корейцами поругаемся, - предположил сын.
Он вошел в кабинет военного комиссара, как Синдбад из любимого фильма детства входил в пещеру к циклопу.
Но циклоп оказался усталым от крови и напрасных человеческих жертв.
- Пойдешь в больницу на обследование, - сказал он Фету и, принимая оторопь мальчика за огорчение, утешил: - Не печалься. Может, еще признают здоровым!
Фету уже было все равно. Больницы он боялся чуть меньше военкомата, от запаха лекарств его мутило, а когда сестричка-практикантка брала ему кровь из вены, он чуть не потерял сознание.
Она довольно долго тыкала толстой иглой, не находя вены.
- Это ж надо... Какие вены тонкие! - промурлыкала она, всадив шприц по наитию.
Фета положили в предбаннике с телевизором и холодильником, месте проходном и холодном, - из открытых настежь дверей палат дули больничные сквозняки, медсестры, накрашенные и равнодушные, привозили в каталках изувеченных, опухших людей, а увозили бесчувственные, не способные ни к чему тела, потому что те, кто оставался жить, уходили из больницы сами. Раз в два дня проносился слух о тотальной пункции, после которой многие уже не вставали. Но мама пообещала Фету, что костьми ляжет и возьмет пункцию у заведующего отделением, если ее сына тронут хоть пальцем.
Как-то утром его повели в кабинет к двум молодым врачам, которые находились в легкомысленно- веселом расположении духа. Они раздели Фета до трусов, начали ходить вокруг него, рассматривать, щупать и цокать языками.
- А под коробкой-то что было? - услышал наконец Фет.
- А под коробкой оказалась слизь...
Они, по-видимому, довершали какой-то интересный разговор.
- Разрезал и испачкался.
- Он что, жил с этой слизью?
- Около двух месяцев.
- Чудеса! Одевайся! - приказал один из них Фету.
- Вы не скажете, что со мной? - поинтересовался мальчик, чрезвычайно напуганный слизью и их игривым настроением.
Ему припомнился вдруг дворовый рассказ про одного пионера, который любил стоять вниз головой, и у него от этого закатились под лоб глаза.
- Ты же знаешь, что с тобой, - сказал врач. - Синдром, как написано!
И Фет понял, - повернувшаяся спиной судьба начала его вновь пригревать своими холодными лучами.
В успех он не хотел верить, потому что боялся его упустить и сглазить. Более того, Фету представился военный комиссар, все же посадивший его в автобус вместе с синдромом, вопреки мнению врачей.
Больница в это время жила своей обычной, суетливой и страшной для непосвященного жизнью. У нее была не очень хорошая репутация, но кормили тогда на казенной посуде, с казенными ложками и вилками, не то что в день сегодняшний, когда от больного требуют не только своей посуды, но и своих лекарств. Фет, наблюдая за больными, понял их главную проблему. Проблема состояла не в хвори отдельных органов и даже не в безнадежном для жизни диагнозе. Проблема была в эмоциональной пропасти, которая отделяет страждущего от его здорового лекаря. Они никогда не поймут друг друга, и поэтому врач, каким бы хорошим он ни был, всегда останется для больного чужим. Фет даже придумал новую методику, - лекарь, чтобы войти в доверие к пациенту, изображает у себя аналогичную болезнь, страдание сближает их, а близость в итоге исцеляет...
Но здесь исцеляло другое, то, что исцеляет в обычной жизни, - исподнее и расхристанные фантазии. Больные, способные стоять на ногах, скопом бегали за медсестрами в коротких белых халатиках, этим и выздоравливали. По палатам носились легенды об ординаторской и Верке, которая принимает у себя по ночам увечных, стеля матрас прямо на полу, про какого-то Гарика, ходившего в фаворитах и сидевшего на игле. Фета это касалось только в том смысле, что ночные хождения травмированных мужиков туда и обратно по коридору отбивали у него сон. А по утрам начинались возбужденные споры про то, отчего Верка в очередной раз сорвалась с крючка и был ли в этом повинен таинственный Гарик.
В один из вечеров мама явилась в больницу с нездоровым румянцем на щеках. Раньше она подкрашивала щеки губной помадой, но в последнее время, из-за горя и бедствий, ее постигших, перестала следить за своей привлекательностью. Так что этот естественный румянец что-то значил и на что-то намекал.
- У меня важное известие, сынуля! - бодро произнесла мама, вручая Фету авоську с венгерскими яблоками 'джонатан'.
- Дикция ответила! - догадался Фет.
- Какая дикция? Ах, да, - поняла она. - Не совсем так. Дикция молчит, но зато кино заговорило!
- Ты получила работу?!
- Сейчас я тебе расскажу... Дядя Стасик...
- Ты выходишь за него замуж! - предположил Фет.
- Но у него же есть жена... - мама вдруг задумалась, будто эта мысль, на самом деле, требовала серьезного рассмотрения.
- Ну и что? Я бы мог принять его за отца. Только протез скрипит. Это, конечно, плохо.
- Не говори глупости! Дядя Стасик хочет снимать тебя в кино!
Мама сделала паузу, ожидая, что сын сейчас бросится на нее и, повалив на пол, расцелует.
Но Фет отупело молчал.
- Дядя Стасик зовет тебя сниматься в своем кино!..
- Не пойду! - наконец-то выговорил Фет. - Не люблю я его фильмов! Пусть Лешек в них играет.
- Какой, к черту, Лешек?!! - взвилась мама. - Ты не понимаешь! Это не простое кино. А советско- французское!
- Чего?
- Только бы пробы пройти! - застонала мама. - Я бы сама за тебя сыграла!
- Ну и сыграй, - разрешил ей Фет. - А я не буду!
- Ты что, не хочешь ехать в Париж??
- Мне в Лондон надо, в Лондон! - заорал Фет, да так, что диабетики и склеротики, сидевшие у телевизора, вскочили с места, ожидая, что им сейчас будут делать пункцию.
- Или едешь в Париж, или вообще никуда не едешь! - отрубила мама.
Через два дня Фета выпустили из больницы с длинной выпиской, нацарапанной мелким неразборчивым почерком, наверное, специально для того, чтобы лишние глаза не могли ничего прочесть.
Мама везла его из больницы на пятом трамвае мимо предназначенных к слому частных домиков бывшего подмосковного городка Бабушкин, мимо вырубаемых яблоневых садов, ветки которых были тверды и голы, как арматура, мимо плодоовощной базы с длинным бетонным забором и далее - по железному мосту через мутную незамерзающую речку Яузу. Потом они шли пешком до своего Сельхоза, и, войдя в квартиру со знакомым запахом Ксении Васильевны, Фет прослезился. Он сразу же врубил на полную мощность магнитофон, высокий голос Леннона запел знакомую 'Девушку', и под действием музыки носитель вегетососудистой дистонии отмяк, захмелел...
