спрашивает какой-то город... А я: 'Почему вы, Батюшка, меня спрашиваете?' - 'Нет, - говорит, ты скажи. Как ты скажешь, так и будет'. - 'Здесь, - говорю, - Батюшка..' 'Ну, - говорит, - так тут и остановим-ся...' Вот этот портрет - Матушка наша Великая. Великая Княгиня Елизавета Федоровна. Это она еще в миру... Красавица была, талия как осиная. Мне еще, помню, лет всего двенадцать было, а родные у меня - дядья - охотники были, егеря... Так вот придут к отцу с матерью и рассказывают. На охоте такой-то князь был и графиня такая-то... И вот как-то рассказали они про Великую Княгиню Елизавету Федоровну. Что она такая, что строгая... Так меня тогда эти слова поразили. Я-то, девчонка, и подумала: вот она - настоящий человек... И, дура была, написала я ей письмо. Так и написала: 'Я думаю, что Вы настоящий человек...' Заклеила и отослала... На конверте так и написала: Великой Княгине Елизавете Федоровне... Ну, конечно, никакого ответа, ничего... Да и я все позабыла. Училась я тогда в прогимназии Лепешкиной, на Пятницкой улице. Хозяйка была Варвара Лепешкина. Там на домашнюю учительницу кончали. И родилась я, и училась, и работала в Москве. Сорок лет прожила, потом попросили об выезде. Отец у меня работал бухгалтером. Да... И вот как-то журнал такой был - 'Искра' или 'Искры' - не помню... Раз приносят нам этот журнал домой, и в нем на первой странице Великая Княгиня Елизавета Федоровна. И тут у меня опять все всколыхнулось. Уж она открыла обитель на Большой Ордынке... Поглядела я фотографии, а потом опять все ушло куда-то. Я маму очень любила. Все хотела скорей зарабатывать да деньги ей отдавать... Вот это фотография - тоже Батюшка, только он молодой совсем. Еще только в священники посвятился. Красивый был Батюшка... А у Батюшкиной Матушки носик был курносенький. Уж старые они тут были, а она все говорила: 'Какая же я уродина! Вон у Батюшки носик прямо точеный...' А вот они мои Пaпa с Мамой... Мама была очень строгая. После гимназии поступила я счетоводом в частную контору Селитринова. На Ильинке. А жили мы за Покровкой, в Гавриковом переулке... Потом меня хозяин сделал бухгалтером, и получала я семьдесят пять рублей Золотом... Так и бегала через Покровку на Ильинку. А раз, году уж в девятьсот девятом, после работы побежала я в Замоскворечье. Спрашиваю у городового: 'Где тут Марфо-Мариинская обитель?' Он мне показал. Бегу по Ордынке Собора еще не было, собор в десятом году выстроился. Еще только одна была больничная церковь - Марфы и Марии, маленькая. Вхожу я, а у них всенощная, все в белом. Великая Княгиня в белом, сестры в белом.. Батюшка в голубом облачении. Ну, думаю, это мне видение. Не помню, как стояла... Видение это мне... Кончилась всенощная а я никак не приду в себя... Приложилась и добежала домой через Покровку... Бегу и всю дорогу слезами обливаюсь... Дома спрашивают: 'Где ты была?' 'Где я была, - говорю, - вы не можете себе представить...' И опять все забыла... Вот фотография мы здесь - сестры. Белые апостольники, платья серые туальденоровые... Одевали, кормили, поили... Одежда зимняя, весенняя... Летние пальто - серые. Осенние - черные... Чулки, все до самых мелочей... До зонтиков... А вот эти, это уже крестовые сестры. У них крест деревянный, и на Кресте - Марфа, Мария, Покров... Это уже - не послушницы. Они уже замуж не выходили. По одной в комнате жили. Там квадратные кивоты светлого дерева. Иконы - Покров обязательно (собор у нас Покровский был), Марфа, Мария... В комнате столик, кресло соломенное - мягкое, с подушкой, гардероб, стульчик, кровать пружинная с волосяным матрацем... Портреты бывали, картины. В келью никто из посторонних входить не имел права, не пускали даже родителей... А для гостей комнаты были... На окнах у всех занавески - белое полотно с розами. Три рубля вроде бы жалованья полагалось - на марки, на письма... А в одиннадцатом году переехала я с отцом, с матерью на Якиманку в дом Толдычина. И все я еще на Ильинке работала, и ничего такого в голове не держу... Замуж тогда собиралась. За вдовца мечтала с двумя детьми, чтоб сирот пожалеть... Раз мне подруга и говорит: 'Пойдем на Ордынку, в Марфо-Мариинскую обитель'. Как раз под Покров... Все собрались мы, братья, подруга моя... Только я вошла в собор, все у меня воскресло. Едва на ногах устояла. Брат потом дома говорит: 'Вы бы посмотрели на Зинаиду, что с ней сделалось...' Ну, тут уж я стала в обитель как следует бегать. Стала к Батюшке проситься на исповедь, причащалась... 'Да, - говорит, - нам нужно... Мы сейчас набираем сестер'. А про родителей моих не спросил. Я так обрадовалась, скорее к Маме. 'Мама, я поступила в обитель!' - 'Что?!' - Мама властная такая была. - Ничего подобного! Этого не будет!..' Вот те раз... А ей, конечно, жалко было. Семьдесят пять рублей я приносила, золотом платили - горсточку получишь. И все до копеечки я ей отдавала.. Я опять к Батюшке. 'Не пускают меня'. - 'Нет, - говорит, против родительской воли мы не можем...' Ну, я думаю, Великую Княгиню спрошу, саму хозяйку... В Больничной церкви вечером она стояла, народу никого не было. Кто-то читал правило, сестра какая-то. И вдруг смотрю: над Алтарем иконка маленькая - Богородица Скоропослушница. И от нее луч прямо на Матушку Великую... Я тогда не очень это понимала, в церковь мало ходила.. 'Ваше Высочество, я хочу к вам поступить, а родители не пускают'. Она посмотрела на меня - а я хорошо одета, в шляпке - и говорит: 'У нас трудно. Знаете, какая работа, в больнице... Ну, я поговорю еще с Батюшкой...' Обнадежили. А потом опять говорят: 'Нет, без родителей не можем. Нам старцы запретили принимать без родительского благословения...' И вот семь лет я к ним бегала, семь лет меня не брали... А тут, как я маме сказала, что поступлю, мы тут же с Якиманки переехали подальше от обители. Она подыскала тогда квартиру на Малой Бронной... И я с Малой Бронной пешком на Ордынку. Не могла я у мамы просить на трамвай, она не хотела. Все спят, а я натощак утром в обитель на молитву бегу. Часть обедни отстою и бегу на работу уже на Мясницкую. Там Селитринов новое дело открыл... А жалованье я все целиком, до копейки маме отдавала... Несколько раз к Великой Княгине подходила: 'Когда же вы меня возьмете?' - 'Ты не умеешь маму просить'. Как же еще ее просить, думаю. У нее один ответ: 'Иди, пожалуйста, ты мне не дочь'. Семь лет бегала. Уж тут, в деревне, последний самый год перед смертью Батюшка у меня прощения просил: 'Ты меня, Зиночка, прощаешь?' 'Что вы, Батюшка?' - 'Да вот мы тебя семь лет не принимали... Ты бы только сказала тогда, что мама тебя не пускает из-за того, что ты много зарабатываешь. Великая Княгиня платила бы за тебя, сколько надо... А так мы не могли тебя принять. Старцы нам запрещали'. Был такой у нас старец Алексий из Зосимовой пустыни. Я к нему тогда пришла, а он с кликушами занимался. Думаю, что это он с ними возится... У меня тут дело важное такое... Ну, потом 'Батюшка, я к вам...' Еще ничего не успела сказать, он как взглянет на меня: 'Ишь чего захотела - в обитель? Сначала послужи родителям, а потом в обитель!' Я иду на обратном пути, и вот ругаю его, вот ругаю... Что это за старцы такие? Не понимают ничего! Тут у человека горе, а они не понимают... Богородице я тогда молилась... А у нас в доме икона Казанская Божия Матерь. Я, бывало, к ней стул подставлю: 'Что же Ты меня не слышишь, что ли'?.. Вот дура-то была.. А вот этот снимок - Валентина Сергеевна, наша вторая настоятельница. Как Великую Матушку увезли, так она у нас стала Ее Патриарх Тихон ставил. Тут она еще крестовой сестрой сфотографировалась... Верила твердо. Чуть что: 'Что ты, душенька? А Марфа и Мария? Марфа и Мария нам помогут...' Это у нее первое слово... Прямо детская вера была - чуть что - Господь, Марфа и Мария... Господь, Марфа и Мария... Великая Матушка молитвенница была, а Валентина Сергеевна для обители трудилась. Та была Мария, а эта - Марфа.. Нас с ней в Туркестан выслали в двадцать шестом году... Пришли, обитель заняли и всем велели убираться. Только что взять личные веши. Солдаты там стояли - охраняли... Им-то что - им только приказали. Одна сестра свою швейную машинку выносила - проходи, не тронули. А еще одна часы такие огромные, апостольником накрыла и несет. И аккурат когда она мимо солдата шла, часы-то у нее и забили... Да, а нас семнадцать человек сочли за администрацию. Всех крестовых сестер да нас с Фросей... Какая мы с ней администрация?... Только что близкие были. И слушались Как нас попросят что - так и летали на крыльях любой к обители и к начальству... Прислали нам такие билеты. При-езжайте на вокзал, с этими билетами бесплатно, отдельный вагон. И отправились мы до Кзыл-Орды, столица Казахстана Это было как раз на Взыскание Погибших, пятого февраля. Приехали туда - десятого. День Ангела нашей настоятельницы Валентины Сергеевны. Купила она нам плюшек... Мы ведь были тогда самые первые ссыльные, на нас все с удивлением смотрели... Двадцать шестой год. Пошли в НКВД. Приходим туда, нам говорят: 'Будете все здесь работать. Нам здесь хорошие работники нужны'. А мы и поверили. На другой день пришли, уже говорят: 'Мы вас здесь всех не можем оставить, должны вас отправить в пять городов. Вы, - говорят, - сговоритесь, кто с кем хочет и поедете...' Мы и сговорились. Настоятельница выбрала тогда нас четверых - Фросеньку мою, меня и еще двух сестер... Опять приходим к ним. 'Сговорились?' - 'Сговорились'. - 'Я - с ней'. - 'Мы - с ней...' - 'Так, говорят. - Вы с ней? Поедете отдельно! И вы - отдельно!...' Так никому и не дали ни с кем. Тут всех нас и меня с Фросенькой разлучили. Ее - в Туркестан, а меня в Чимкент назначили. 'Никаких разговоров! Поменьше говори, а то на верблюдах тебя в степь загоним!' С Валентиной Сергеевной мне потом все-таки разрешили... И вот стали мы разъезжаться в разные стороны - Алма-Ата, Козолинск, Туркестан, Чимкент... Фросин поезд отходил в четыре дня, мы с ней прощались так ужасно. Я на площадку зашла, плачу. Вдруг смотрю, Валентина Сергеевна такая печальная стоит... 'Ты только меня не бросай...' Старенькая она уже была... И вот поехали мы с ней в Козолинск. Город ужасный. Домики с плоскими крышами, ни деревца, ни
Вы читаете Цистерна
