кустика никакого. . Только один, смотрю, хорошенький домик - с крышей, деревянный. Вот бы, думаю, нам снять... Я пошла туда, вышла какая-то старуха, испугалась нас... Потом выходит старик, красивый такой... 'Пожалуйста, говорит, - у меня только что жильцы уехали, могу вам сдать'. - 'Мы, говорю, - ссыльные...' - 'А для меня это не имеет значения. Десять рублей в месяц...' У них там икона, диван, столик, полы крашеные... Только устроились, мне Валентина Сергеевна говорит: 'Иди в финотдел'. А мне боязно... Ну, иду на другой день. 'Ничего, что ссыльные, - говорят, - нам работники такие московские очень нужны. Приходите'. Жалованье мне опять семьдесят пять, только уж не золотом... Устроились мы там замечательно. Когда нас из Москвы-то попросили, старушка одна на вокзале Валентине Сергеевне корзинку сунула. А там - одеяло вязаное, Великая Княгиня ей сама вязала, на шелку, потом матрасик волосяной, белье и занавески, главное, наши - у всех в обители были одинаковые, с большими розами... Ну, это я все приладила... А тут и Валентина Сергеевна моя пошла работать к нам в финотдел. Она математик была, кончила какой-то математический факультет... Ее тогда взяли в налоговый отдел. Так начальник говорит: 'Я не напасусь на нее работы'. Она за два часа все сосчитает и идет ко мне: 'Пойдем домой, душенька'. А мне нельзя, я работаю... 'Неужели, душенька, нельзя уйти домой?' Но только она недолго проработала. Через месяц начальник говорит: 'Не могу я двух ссыльных в отделе держать'. Пришлось ей уйти, а я осталась. И в НКВД так любезно нас приняли. Все смеялись. 'У нас, - говорят, - такое доверие к ссыльной, у нее все секретные бумаги на руках'. Это - у меня, в финотделе. И каждую неделю мы должны были приходить к ним расписываться. Я им говорю, что Валентина Сергеевна старая, больная. Ну, говорят, пусть раз в месяц приходит. Раз я прихожу расписываться, а жена этого главного НКВД выходит из квартиры: 'Зайдите, у меня горячие пирожки, чаю попьем'. Неудобно не пойти... Только зашла я, села - входит начальник. Я испугалась. А он: 'Сидите, сидите. Пейте, пожалуйста, кушайте...' И так хорошо мы жили... Только что Валентина Сергеевна у меня на табуретке сидела... И задумала я ей кресло сделать... И человек нашелся такой, сделал ей кресло. С прямой спинкой, так подлокотники... И в День Ангела я ей поставила... Она у меня чуть не заплакала. 'Ну, вот, - говорит, - опять я - настоятельница'. Так и жили мы с ней до двадцать восьмого года. И тут снится мне Святитель Филипп. На небе. Солнце светит, и он там стоит. А в Пятницу на Страстной повестка в НКВД. Я прихожу. 'Вы, - говорят, - свободны. За вас мать хлопотала'. - 'Мне одной?' - 'Да, - говорят, - только вас освободили'. - 'Я никуда от вас не поеду'. Они там прямо поразились. 'Ты что, праведница?' 'Нет, - говорю, - не поеду'. - 'Гляди, она с ума сошла..' Прихожу домой. Даже не хотела говорить Валентине Сергеевне. Она сама спрашивает: 'Ну, что там?' - 'Да вот, - говорю, - мать за меня, оказывается, хлопотала... Освободили меня'. Она так поглядела на меня: 'К Фросе теперь поедешь?' 'Нет, - говорю, - я вас не оставлю'. Да... Так и дожили до двадцать девятого года. А тут нам всем прощение вышло. Только минус Москва и область. И мне так же. Не уехала я тогда, и опять вроде мне прибавили. Валентина Сергеевна говорит: 'Сейчас же пиши Фросе, пусть все готовятся ехать в Ростов. К Святителю Дмитрию, к Святителю Дмитрию'. Фрося нам отвечает: 'Дорогая Валентина Сергеевна, не ездите в Россию. Здесь у нас в Туркестане так хорошо, приезжайте к нам...' А Валентина Сергеевна ни в какую! 'Душенька, она с ума сошла! Не ехать в Россию! Сейчас же пиши, чтобы все собирались!..' Так и поехали мы в Россию, в Ростов... Приехали Валентина Сергеевна, Катя, Фрося и я... Тут, в Ростове, много сестер было, они все потом в тюрьму пошли. Нашла я хозяйку дома, она нам сдала: платить пятнадцать, кажется, рублей. Зала метров двадцать и маленькая комнатка. Она торговала сама, в Ярославле с лотком ходила.. И недолго мы тут пожили. Помню, праздник был, под Успение... Поехали с Валентиной Сергеевной в церковь, а Фрося не пошла. Приходим от всенощной, а она лежит у нас с мигренями. 'Приходил, - говорит, - человек из НКВД, свой. Что вы, говорит, наделали? Зачем вы все сюда приехали? На вас теперь опять дело завели и опять вас всех сошлют, только уж теперь всех врозь. Немедленно уезжайте!' Так мы все и уехали от Святителя Дмитрия. А которые не уехали, все в тюрьму пошли... Фрося сначала поехала одна в Туркестан, а уж потом мы с Валентиной Сергеевной к ней... Вот она - моя Фросенька... Тут с цветами сфотографировалась. Она цветы так любила, так любила... Все, бывало, их целует. Ей наш зосимовский старец Алексий, как постригал ее в рясофор, дал имя - Любовь. И благословил тогда, чтобы так это имя и в монашестве осталось. Монахиня Любовь... Бывало, когда к нам в обитель сестры шли, он, старец Алексий, всегда говорил: 'Идите в Марфо-Мариинскую. Там одна Фрося чего стоит...' В голодное время всю нашу обитель спасла. Пошла в деревню Семеновку, это за Калужской заставой, познакомилась там с крестьянами. Ну а потом они нам и помогли в революцию... А мы детей у них крестили... Я и сейчас, в Москве когда, у крестника, у семеновского живу... Девочки их, семеновские, в обители воспитывались. Одеждой им помогали, а они нам хлебом, картошкой... Церкви у них там не было, так им церковь построили по благословению патриарха Тихона.. Вот фотография, как ее закладывают... Вот Батюшка наш - в митре, в облачении... А в обитель Фросю преподобный Онуфрий привел. Она жила в Харькове, сама харьковская... И вот приснился ей сон преподобный Онуфрий... Вот его икона, с длинной бородой.. Явился он ей во сне и провел ее по всем местам, и где грешники в огне мучаются, и в снегу замерзшие мучаются, потом показал, как праведники ликуют... И благословил ее преподобный Онуфрий идти в Москву, в Марфо-Мариинскую обитель... А она тогда ничего еще не знала. Проснулась и стала всех в Харькове спрашивать, есть ли такая Марфо- Мариинская обитель в Москве? 'Есть', - говорят. Так она в обители и появилась... Фросенька моя... Он и потом ей много являлся во сне, преподобный Онуфрий. Посты ей назначал... Один раз она ровно тридцать семь суток не ела, не пила ни капельки... А как работала! Из Семеновки по два мешка картошки - восемь верст - несла, всю обитель кормила.. А мне Батюшка поститься не благословлял. Я его прошу, а он мне: 'Твой пост - ешь досыта!' Слабой меня считал... А я вот, видишь, всех и пережила... Ты уж меня прости, старуху, я так бестолково говорю... У меня вечно одно за другое цепляется... Да... И вот поехали мы тогда обратно в Туркестан. Сняли у хозяйки одной, в каменном доме - две комнаты... Там к ссыльным тогда еще очень хорошо относились - узбеки, киргизы, бухарские евреи. И квартиры нам давали, и все... Церкви там в городе две были - в центре Святителя Николая, и еше два часа ходьбы - Покрова... Хорошенькая такая церковь, маленькая... Там все ссыльных хоронили. Одного киевского архимандрита, помню, рядом с Алтарем положили... Я поступила тогда в продснаб. Рублей шестьдесят-семьдесят - неплохо получала. Счетоводом была. Люди там замечательные. Прижились мы там... Двух девочек я грамоте учила. Потом одну на почту устроила, а другую - себе в помощники... А Фрося моя - там палатку открыли мороженым торговать - вот она и пошла. Потом одеяла стали шить. Фрося, прямо как художник, такие рисунки, такие узоры выдумывала... Заказы так и полетели... Словом, хорошо жили... Фрося вечером придет, я вернусь... Валентина Сергеевна спрашивает: 'Сколько сегодня продала? Сколько заработали?' В церковь ходили в апостольниках, как в обители. Нa клиросе пели... У Фроси голос был изумительный, Апостола она читала бесподобно... А потом Валентина Сергеевна наша бедненькая слегла. Очень мучилась, мучил ее 'враг' перед смертью. Мы дежурили по очереди... Ночи не спали. Вот сидим раз около нее, а она в полубессознательном состоянии. Потом повернулась. 'Фрося, Фрося, погляди - преподобный Серафим... Тянет меня туда... А там так высоко, высоко...' А на другое утро спрашивает: 'Что у нас сегодня - не суббота? Будет всенощная?' - 'Зачем вам суббота? - говорим. - Зачем вам всенощная?' - 'Мне надо...' И теряет сознание. А это было в июле, как раз восемнадцатого числа... Как раз под преподобного Серафима... И вот только всенощная кончилась, она у нас и скончалась... Священник только пришел. Тоже, конечно, все ссыльные священники... Какое переживание было ужасное... Вынесли мы ее в церковь... Жара, скорей, скорей... И похороны такие были Боже мой!.. Хоронили возле той церкви Покрова, рядом с архимандритом этим... Народу было... Это, значит, тридцать первый год... А к нам туда все шлют и шлют, все едут ссыльные... А Фрося моя всех устраивала их и на квартиру, и на работу. В НКВД так и говорили им, ссыльным: 'Идите в трудовую контору Журило'. Это Фросина фамилия - Журило. Она всех устраивала, всем все доставала... Раз сижу я в своем продснабе на работе. 'Иди, - говорят, - тебя там поп какой-то спрашивает'. Я выхожу, думаю, как это поп?.. Батюшки мои! Архиерей! Высокий такой архиепископ Амвросий Виленский. Его выслали и с ним монахинь шестьдесят человек... Отпросилась я, идем домой... А монахини у нас в саду сидят.
Ну, тут моя Фрося развернулась... Соседи - кто муку, кто крупу несет... Суп мы им наварили - шутка ли обедом накормить шестьдесят человек... А Владыку мы определили в комнату Валентины Сергеевны. Ей как раз сорок дней было. И стал он нам рассказывать. Я плачу, смотрю, и Фрося моя плачет и платком слезы вытирает. А она увидела, что я реву, разорвала платок пополам и дает мне. А Владыка поглядел и говорит: 'Сколько лет живу да свете, первый раз вижу такой раздел имущества'. А на другой день услали его в Сузак. Сто двадцать километров на верблюдах, по самой жаре... Фрося ему, правда, тележку раздобыла. Корзинку мы ему с собой дали, зонт от солнца и письмо в Сузак к врачу одному, к нашему знакомому... Собрали мы его, не знаю, уж как он, бедняга, ехал... А только прислал нам врач наш письмо, что Владыка через два дня
