Цистерна

в Сузаке умер. Не выдержал... Царствие ему Небесное... А на этом снимке тоже наша Матушка Великая. Это она тут в черном апостольнике сфотографировалась и тоже - настоятельский крест. Она власяницу носила и вериги, да только мы никто не знали, после уж стало известно. Она даже картошку в подвале перебирать ходила. Раз сестры заспорили, не хотят никто туда идти. Она ничего не сказала, только оделась и пошла сама... Тут уж все за ней побежали... А то еще раз пошли мы в собор, там в подвале места нам были приготовлены, чтобы сестер хоронить... А Матушка Великая тут нам и говорит: 'А я хочу, чтобы меня положили в Святой Земле'. Сестры тут удивились: 'Как это?.. А мы тут как же?' А она больше ничего не сказала... А последний раз я ее видела в восемнадцатом году, я еще в обители не была, все бегала. После службы. В соборе уже никого не было. Она меня подозвала: 'Подойди ко мне. Как жаль, что ты не можешь упросить маму... Но мы с Батюшкой поговорили и решили тебе дать послушание, как нашей сестре. Пока твое послушание - послужи родителям. А в обители ты будешь. Будешь! Ты веришь мне?' - 'Ну, ладно, - тогда думаю, что мне с вами делать?' А на тот год сестры наши собрались ехать в Зосимову Пустынь, к старцу Алексию, и меня с собой зовут. Ну, думаю, лучше мне не ехать. Он, говорят, прозорливый, сразу узнает, как я его ругала тогда, когда первый-то раз от него шла... Но все-таки они меня уговорили. И вот стоим мы перед обедней, ждем его, как он в церковь пойдет, чтобы взять у него благословение... А была у нас сестра Татьяна, княжна Голицына, высокая такая, большая... Вот я за нее и спряталась... Не заметит, думаю... И вот он идет... Подходит, сразу рукой ее отстраняет, увидел меня и говорит: 'А... Зинушка пришла...' А на другой день принял он нас... И меня принял. Села я у него, и стал он мне все мои грехи говорить - от самой юности, каких я и не помнила... И вот сижу я и плачу... В жизни так не плакала слезы прямо по всему лицу, все лицо омывают... А он мне своей бородой их вытирает и говорит: 'Как бы я хотел, чтобы ты сейчас умерла'. - 'Что вы, говорю, - батюшка, я не хочу умирать. Я в обители хочу потрудиться'. - 'Ну, в обители ты будешь, сама не заметишь, как там очутишься...' А ведь он это всю мою жизнь тогда предвидел... Да... А тут как раз отпуск мне - две недели. С восьмого июля, в Казанскую как раз. Я маме говорю: 'Хочу провести отпуск в обители. Я уже с Фросей договорилась, с Батюшкой, с Валентиной Сергеевной'. - 'Как?! Это что такое? - говорит. - Какой тебе там отдых будет?' Я говорю: 'Дай мне хоть в этом волю'... Нет, это уж был девятнадцатый год, Великой Матушки уже не было... Прихожу я в обитель к Батюшке: 'Вот я в отпуск к вам'. - 'Правильно, - говорит, - давно бы так...' Ну, а кончился мой отпуск под преподобно-го Серафима. Иду к Батюшке в кабинет, он: 'Ну, отдохнула, теперь, значит, на работу пойдешь?' А я говорю: 'Не пойду! Я теперь не пойду!' А Батюшка так удивленно говорит: 'Как же так?' - 'Как хотите, сяду вот на лестнице и не пойду никуда. Не пойду домой...' Он прямо удивился очень: 'Да, - говорит, - давно бы тебе пора к нам... Все-таки сходи еще раз к маме, попроси благословения...' Я побежала пешком с Ордынки на Тверскую... Бежала, такая жара была ужасная... А сестра младшая меня встречает, девятнадцать лет, замужняя уже была... 'Соня, я в обитель поступаю!' - 'Ну и что?' - 'Я вот маме боюсь сказать..' - 'А ты скажи и все!..' Я села за стол... Мама сидит у самовара, чай разливает. Чувствую, она неспокойная. Вообще-то она со мной не разговаривала почти. Я прямо и бахнула: 'Мама, я поступаю в обитель!' Как она вскочит, всплеснула руками. 'Так я и знала! Докапали! Иди на все четыре стороны! Ты мне не дочь!' А я и не знаю, что ей сказать. Я говорю: 'Мама, все-таки надо меня пожалеть. Сколько лет я вам служу и никому... Братья все женились, сестра вышла замуж. И никто тебе ничего не говорил, разрешения не спрашивали, сами устроились и все. А мне уж пора подумать о своем будущем. Вы же знаете, замуж я не пойду... А если бы я и пошла, разве бы я вам так могла служить, как буду вам служить в обители?..' - 'Я тебе сказала: ничего мне от тебя не нужно, иди на все четыре стороны. Я тебя не знаю...' Вдруг папа приходит. Я к нему тогда: 'Папа, ну когда же вы меня отпустите? Я вишу между небом и землей. Ни у вас я, ни там я...' Папа говорит: 'Мать, надо отпустить...' Только он это сказал, схватила я икону - Скоропослушницу встала на колени перед мамой: 'Благословляй!' Заставила ее в руки икону взять и ее руками себя крещу... А папу и забыла... И кубарем с лестницы, так и убежала. Только икону под мышку... Прибежала к Батюшке красная как рак. Целый час я бежала по Садовой улице. 'Батюшка, благословила!' (Уж не сказала ему, как она меня благословляла.) - 'Ну, слава Богу, теперь ты наша сестра...' Так и поступила... А вот этот снимок - патриарх Тихон. Он нашу обитель любил. И Батюшку нашего с Батюшкиной Матушкой Ольгой в монахи постригал, так что уж Батюшка стал архимандрит Сергий, а Батюшкина Матушка - монахиня Елизавета... Любил патриарх нашу обитель. Бывал часто. Встречали его... Девочки наши воспитанницы в ряд выстраивались и розы ему под ноги бросали. У нас двадцать две девочки круглые сироты воспитывались и среднее образование получали... Одинокие старухи жили, за ними сестры ухаживали. Мальчик один, помню, был расслабленный, калеки, бедные всякие... Великая Матушка снимала еще специальные дома - один для чахоточных женщин, а другой для фабричных девушек. Обеды были в обители бесплатные. Каждый день пятьсот обедов для бедных. Больница на тридцать кроватей тоже бесплатная. Амбулатория, самые известные профессора принимали... И все сами сестры обслуживали, и на кухне, и всюду. И аптека была, давались бесплатные лекарства. Сестры ходили по домам на окраины города, где подвалы. Искали бедных. Кому что нужно. У одних, например, отец безработный - работу находили. У других мать шить может, а машины нет. Машину покупали. Одежду раздавали, детям обувь. Великая Княгиня переодевалась и даже на Хитров рынок ходила, оттуда людей вытаскивать... А к Рождеству у нас устраивали в амбулатории елку громадную для бедных детей. На елке игрушки, сласти, а главное - теплая одежда, сестры сами шили. И валенки для девочек и мальчиков. А последнее дело Великой Матушки, уж она его не кончила, начала строить пятиэтажный дом кирпичный. Для бедных студентов, чтобы все для них общее. И все бы это свои бы сестры обслуживали... А сестер у нас принимали всех званий и состояний: княжны у нас были Оболенская, Голицына - и самые деревенские. И всем вначале одинаковое послушание давалась. Княжна ли ты, графиня или самые крестьянки полевые... Это уж потом по уму-разуму, кто на что способен. А вначале хоть ты княжна, а мой пол, мой посуду. Это Батюшка назначал. Он у нас был духовник и настоятель... Великая Княгиня тоже всех принимала сестер. К ней все идут жаловаться. К ней с такими делами, с которыми скорее идти к матери, чем к отцу. Она как мать была, а Батюшка как отец... А это - белый-то клобук - митрополит Елевферий. После двадцать третьего года, как нашего Батюшку в первый раз сослали, он у нас в обители служил. Тогда был отец Вениамин. А потом видишь, архиереем стал, был Ленинградский Владыка. Санкт-Петepбургский... А после войны мы с Фросей тетку его навещали, совсем уж старенькая она была. Плачет горькими слезами: 'Фросенька, Веничку-то моего как обидели... Назвали-то как - Елиферь какой-то...' Да... А в Туркестане мы с Фросей хорошо жили. До тридцать восьмого года А тут приходит моя Фрося с базара и приносит открытку, а на ней так - домик и дорога. Показывает мне и говорит: 'Поедем-ка мы с тобой в Москву. У Батюшки побываем...' А Батюшка наш после второй ссылки опять тут, в деревне был... Ну, сели и поехали. И у Батюшки тут побывали... А только присылают нам из Туркестана письмо, что арестовали там Надежду Эммануиловну, нашу сестру (она княжна была) и Агафью Александровну, старосту церковную... А церкви в это время уже обе закрыты были... И вот Агафья Александровна ездила все хлопотала, чтоб хоть одну на весь город открыть. Открыто хлопотала. И когда мы уехали в Москву, их забрали и обеих расстреляли... Шофер НКВД знакомый был, он потом рассказывал. Княжна очень кричала, ей тряпкой заткнули рот. Так она, говорит, наверное, задохнулась. А Агафья Александровна ехала - только молилась. Ее тоже поставили, она молча встала... Они выстрелили, она упала... Стали ее землей засыпать. А она кричит: 'Я жива! Жива!' Так ее и засыпали... Мученица великая, Царствие ей небесное... Только за церковь хлопотала. И у нас с Фросей на квартире был обыск, так что нам написали, чтобы мы пока не ехали. Пока это все не уляжется... И вот приехали мы сюда, к Батюшке. Смотрим, старенький уже такой старичок в синей курточке... А сюда не позволяли к нему ездить власти. Чтобы никакого общения с ним не было. И церковь тут уж не служила, она в тридцать третьем году кончилась. Он тут сидел - ни шагу, никуда... Так только в магазин ходил... Да... А в Москве у моего брата нас не прописали. Сказали: 'Мы не прописываем сейчас никого'. Туда мы сунулись, сюда... Фрося говорит: 'Поедем в Харьков' Там у ней много родственников было - племянников, племянниц, что-то такое семьдесят человек. Вот мы поехали туда. Нас в Москве мои родные снабдили. Громадный узел дали, там дадите своим, что же вы так приедете... Шали, платки, отрезы.... Приняли нас хорошо. Там у одних племянников, там у других. А мы, по глупости, рассказали, отчего нам в Туркестан нельзя ехать. И вот все стали бояться нас прописывать. А там ловили которые без прописки. И на машинах отправляли на какие-то работы. Потом предстояло время выборов. И перед выборами такое волнение - всюду искали непрописанных... Прямо шкафы открывали. А тут мы уже жили у одной Фросиной племянницы. Молодая вдова, племянница. Хорошая такая женщина, простая... Домик собственный. И Фросе снится преподобный Онуфрий и говорит ей: 'Какая ты малодушная. Ничего не бойся!' И вот Настенька, эта племянница, говорит: 'Пойду последний