Цистерна

все, как ему Божия Матерь приказала. Денег-то у него не было, не хватало средств. Но он все сам-один собрал... И чудеса там тоже были. Там женщина в Орле жила, у которой кирпичный завод. И вот раз снится этой хозяйке сон, будто приходит к ней Прекрасная Женщина и говорит: 'Как тебе не стыдно. Тут церковь строят, кирпича им не хватает... А ты каждый день два раза мимо ездить и не догадываешься дать кирпич... Не видишь, что у меня нет кирпича?' - 'А кто вы?' - спрашивает. 'А я, говорит, - Хозяйка этого Дома...' Наутро она скорей бежит к Батюшке: 'Сколько вам надо кирпича? Берите!.. А я-то по два раза в день мимо ездила и не соображу, что кирпича у вас нет...' И вот построил он церковь и стал служит]), и столько всего у них было. И облачения неизвестно откуда взялись, шестьдесят облачений было. Я спрашиваю его: 'Что вам, Батюшка, жертвовали?' - 'Не знаю', - говорит. А при церкви он библиотеку устроил, школу. В этой школе законоучителем стал. Сейчас храм, говорят, давно сломан, а школа так и стоит... Он вот и в Орле уже такие дела делал, обительские... А потом Великая Княгиня попросила его устав написать. В каком виде это будет обитель. Он и написал ей. Она тогда говорит: 'Вы должны там быть настоятелем'. А он не хотел из Орла, из своего храма уезжать. Очень любили его в Орле. Почитали. Вот и сейчас сюда еще из Орла его дети духовные приезжают... И вот было. Только он отказался ехать в Москву, обитель строить, у него страшно рука распухла. Врачи говорят: 'Это что-то очень серьезное'. Чуть не отнимать руку. Он тогда думает: 'Может, мне это наказание?..' И согласился. Сейчас же рука прошла. Он опять отказался, опять распухла... И так до трех раз. Тут уж ничего не поделаешь... И вот устроили они с Великой Матушкой обитель такую, в которой можно было бы делать все виды добра, милосердия. А особенно больным помогать... Мы ведь там не монахини были, сестры милосердия главным образом. В монастырях вся жизнь внутри сосредоточивается, а у нас было служение миру. Это уж потом монашество приняли. Фрося приняла монашество тайное - наше тайное считается - по благословению старца Алексия в девятьсот пятом году... Это - в рясофор. А меня тогда не постригли. И уж в сорок седьмом году, за год до своей смерти, выходит Батюшка отсюда из комнаты. Видно, молился. 'Скорей, скорей, - говорит, - я должен вас постричь. Готовьтесь...' Один день меня в рясофор, а потом в мантию вместе с Фросей. Фросю-то Любовью еще старец нарек... 'А тебя, - Батюшка спрашивает, - как назовем?' А Фросе преподобный Онуфрий сказал во сне: 'Надежда'. Так и стала я - монахиня Надежда... А после, когда уж постриг, я в форме монашеской сидела за этим вот столом, Батюшка и говорит: 'Как это ты так говорила обеты? Их надо твердо говорить, а ты мямлила...' Вот за этим самым столом. Батюшка, бывало, как что поставит, так у него стоит годы - не меняется... И вот прислал он тогда после войны уже письмо. Не нам с Фросей, а своим родственникам, своей Матушки родственникам... У Матушки Батюшкиной случился паралич, а у него - жаба, и вот они вдвоем в этой избушке. Мы как узнали, Фрося загорячилась: 'Бросай работу и сейчас же поезжай к Батюшке!' И сама отпросилась на день в школе. А мы у них только еще совсем недавно были - на имянины, двадцать пятое сентября. А туг пятое октября. Батюшка сидит на скамеечке около дома. Задыхается, бедненький, у него приступ жабы. И вдруг мы идем. 'Что такое? Что это вы приехали? Что это значит?' - 'А мы, - говорим, - прочли письмо'. Фрося говорит: 'Я к вам Зину определяю, пусть вам поможет'. - 'Что ты, Фросенька... Она сама больная, а мы такие тяжелые...' - 'Ну, пока, Батюшка, позволите. Дверь вам буду открывать... (А к нему народ целый день - все идут и идут, а он все бежит, дверь открывает.) Матушке помогу, сготовлю... А обратно я не поеду, если не выгоните. А так прошу благословения мне тут пожить...' - 'Но я так боюсь, ты ведь тоже больная... И Фрося там одна...' - 'Нет, - говорю, - теперь вы у нас тут один, я должна вам тут послужить..' И вот Фрося уехала, а я осталась. Сначала ничего не знала, в деревне ведь никогда не жила. Как печки топить Батюшка говорит: 'Ты и самовар поставить не сумеешь, в трубу воду нальешь...' И так осталась я тут. Прожила недели две и привыкла. Уборку произвела у них тут, это я любительница. И к Батюшкиной Матушке я уже привыкла. Она лежачая больная была. Надо ее умыть, посадить, приготовить ей еду, завтрак дать. Только чашечку кофею с молоком и кусочек хлеба маленький с маслом, яичко... И все Больше она целый день ничего не ест. А в постный день вообще есть не станет. Только, может, хлеба кусочек и чашку чаю без молока... И вот говорит Батюшка Матушке: 'Олюшка, как хорошо нам с Зиной...' Вот так вот стояла его кушетка, а я на печке спала... И вот утром строго он мне так говорит: 'Сестра Зинаида, пойдите сюда...' Я испугалась, сейчас гнать будет. А он мне говорит: 'Здесь у нас маленькая Марфо-Мариинская обитель. Я - старый настоятель... Матушка моя больная монахиня. Можешь ты нам послужить?' А я: 'Батюшка, как благословите. Если вы меня называете сестрой, я буду рада вам послужить. Я себя считаю недостойной...' - 'Ну, тогда, - говорит, - ты здесь останешься до смерти. Только вот что я тебя с Фросей разлучил... Ну, ничего, и Фрося здесь будет...' Тут я и осталась. Бывало, Матушку вымою. А он сам моется. Посадит меня сюда к окну: 'Ты сиди тут и смотри в окно, не поворачивайся. Нельзя...' А Матушка с постели: 'Можно, можно! Скорей можно!..' Это чтоб он оделся скорее, не простудился. А потом чай ему приготовлю, воду уберу. И он у меня чай пьет после бани. И так это хорошо мы зажили, то есть мне особенно хорошо... Фрося приезжала к нам часто. Крупы всегда привезет, сахару и всего - от семеновских, да и так. А я себе на печке обклеила, иконы, устроила себе уголок... Батюшка заглянет: 'Тут у тебя келья'... А потом еще наша сестра - Поля - к нам приехала. И стала она по хозяйству и в огороде, и с печкой, а я при Батюшке... И вот заболел он у нас. И Матушка его болеет, и сам заболел - простудился, крупозное воспаление легких. Уже не вставал. Раз мы с Полей молились преподобному Сергию, акафист читали. Батюшка очнулся: 'Что это вы такое там делаете? Благоухание какое-то?' - 'А это мы, Батюшка, акафист преподобному Сергию читаем'. - 'А-а. Я и гляжу: Старец стоит...' А другой раз плохо ему стало: 'Зина, читай отходную...' Я читаю, боюсь, а он и говорит: 'Вот святитель Митрофаний подходит, благословляет...' А потом уж совсем плохо: 'Надо причаститься... Дай мне Святые Дары...' Они у него тут хранились... Потом попросил зеркальце. У нас тут зеркала не было, Батюшка говорил, что у монаха зеркала не должно быть... Взял зеркальце, поглядел и говорит: 'Еще жизнь есть...' А последние минуты днем наступали. 'Давайте, - говорю, - Батюшка, переоденемся...' Переодели мы его, сел он поперек кровати. А я посуду мыла чайную. А он так тяжело дышит и на меня смотрит... Глаза такие большие... И вдруг как откинулся об стенку головой и... готов. Я схватила свечку, скорей молиться... А Матушка из-за занавески: 'Что там такое?' - 'Ничего... С Батюшкой плохо...' Тут она встала и поглядела: 'Что это? Все?..' Скорее узелок свой схватила и на кровать... А ей когда-то сказали, что она в один день с ним умрет. Было это двадцать третьего марта, на день Лидии. Народ к нему, конечно, шел. Платочки ему в гроб клали, полежат они там, и опять берут себе. Гроб такой громадный был, широкий... А так легко вынесли в эту дверь - все удивлялись. Погода была ужасная, дождь лил прямо на него. И Матушка тогда ехала, лошадь сзади шла. А его до кладбища на руках несли... Одна деревенская речь говорила: 'Как нам не плакать? Кто это говорит, чтоб мы не плакали?.. Все мы к нему прибегали, всем он нам советовал...' И так громко кричала, на все кладбище... Пришли мы с похорон. Матушка легла, забылась... И вдруг как закричит: 'Что? Два года? Два года!...' - и заплакала. Это ей еще, значит, два года смерти ждать... 'Так долго, так долго...' И прожила она у нас еще два с лишним года. Мы-то думали, она скоро за ним пойдет. А на вторую годовщину опять узелок свой взяла, ждала смерти... Потом расплакалась: 'Скоро ли?' Умерла в сентябре, в день своего Ангела. Ночью очень мучилась. Я Псалтырь ей читала... Глядит на стенку, а тут этот портрет Батюшки и висел, она и говорит: 'Скоро?! Скоро?! Скоро?!...' И схоронили мы ее в Батюшкиной могиле, рядом гроб положили... И вот после ее смерти Фросе во сне является Батюшка. И как стукнет посохом: 'Сейчас же бросай работу, езжай живи к Зине!' Она ему; 'Батюшка, мне пенсию надо отработать'. - 'Никакая тебе не нужна пенсия. Езжай к Зине!..' И стали мы тут жить с Фросенькой. А потом и ее я схоронила. Она свою смерть предчувствовала. Ко всем за десять даже километров прощаться ходила. Насчет похорон все распорядилась, как поминки, как что... Это она нашим деревенским, а мне не велела говорить, и сама ничего не говорила. Жалела меня... Сердцебиение у нее было ужасное, врачи удивлялись... А все что-то делала, не могла без дела... Что-то делала в огороде, упала - сотрясение мозга... Потом простудилась - воспаление легких. Я ей вот тут кровать поставила, она так и лежала. И все, все терпела. Это как наш Батюшка говорил; 'Не просто терпение, а благодарное и радостное терпение...' Первого марта - Антонины праздник был - пришли к нам две имянинницы Антонина и Евдокия. Блинов принесли, рыбы жареной... Масленица была. Фрося моя так хорошо блинков поела... Ну, ушли гости. Она лежит. 'А ты, говорит, - читай вечернюю молитву...' Я читаю, и все она что-нибудь видит, 'Смотри, - говорит, - сколько ко мне гостей пришло... Марфа, Мария, преподобный Онуфрий, преподобный Сергий, Матушка Великая... Что это они тебя благословляют, а меня нет... Ах, вот и меня благословили... Батюшка, пришел Батюшка... А Зина как же?...' Тут она и заплакала. Это он, наверное, ей сказал, что я еще тут останусь... А на утро поднялась в шесть часов. Ходит по комнате, смотрит... Я ей: 'Ну что ты встала?' Она - ни слова. Потом: 'Зина, ты все хорошенько убери. Чтобы на комоде порядок был...' Подошла ко мне, к комоду, поглядела на меня и повалилась... Похоронили мы ее тоже с