есть?' - 'Псаломщик есть у нас'. - 'А где псаломщик?' - 'А вон, - говорит, - в сторожке живет. У нас не псаломщик, а псаломщица Александра Николаевна'. Пришли ко мне. 'Вот, - говорят, - псаломщица'. - 'Вот и слава Богу. Ты к нам пойдешь?' - 'Нет, не пойду'. Повернулась, да и вышла. А псаломщик ихний, Сергий Донской - он часто ко мне ходил, у них приход всего пять верст от нашего - за мной пошел. 'Как, - говорит, - думаешь, устроите?' - 'Думаю, устроим. Бог поругаем не бывает. А это у вас раскол. Я в раскол не пойду'. Так и не пошел он с ними больше. Ушел на другой приход. А Господь так устроил, что они только еще года три- четыре послужили, а потом их всех выкинули... Ладно-хорошо... И так прослужили мы с отцом Константином до тридцать шестого года. И вот после Успения церковь нашу закрыли. Пришли председатель сельсовета Куринов и милиционер Петухов, сотрудник НКВД из Пошехонья. 'Где ключи?' - 'У батюшки'. - 'Подайте ключи! Никаких разговоров!' Батюшка ключи подал... А на другой день колокола сбрасывали. Ой, сколько я церквей оплакала, как закрывали... Монастырь, Грамотино, Телепшино, Лесино... И тут вызывают меня в сельсовет. Петухов спрашивает: 'А где у тебя муж?' А я говорю: 'Мой муж объелся груш, и утащил его уж'. А Куринов говорит: 'С такой проституткой разве муж будет жить?' 'Нет уж, - говорю, - проституткой я не была'. - 'Это, - говорит, - хуже проституции. Придется тебе посидеть'. - 'Не все, - говорю, - сидеть: придется и полежать, и постоять'. - 'Не скаль зубы-то'... А они чего так злобились - я со старостой все хлопотала, чтобы церковь у нас опять открыли. Я по деревням ходила, записывала верующих - пятьсот семьдесят человек у меня подписалось... Ну, на этот-то раз они меня отпустили. Только тут вскорости приходят ко мне и говорят: 'Тебя не сегодня завтра арестуют. Надо тебе уходить'. И тут стала я скрываться, а это хуже, чем в тюрьме сидеть. Пошла сначала в Патрихово, там старики двое жили, а сын у них партийный. Постучалась - пустили. Накормили. 'Полезай, - говорят, поскорее на печь. Авось Ванька сегодня не придет'. Три ночи я у них ночевала. Потом хозяйка пошла в Телепшино узнавать. Говорят 'Только вчера были, о ней спрашивали'. Вернулась я домой. Ночь переночевала, вечером Стеша идет: 'Приехал Постов, опять про тебя спрашивает, опять о тебе разговор'. Надо бежать, а уже ночь. Тут уж никакой буки не боишься, ни волка, ни покойника, лишь бы человек тебе не попался. Тут я пошла в Якушево, километр от нас, тут старушка была, с дочкой жили.
Вот в этих-то двух домах я все больше и скрывалась. Сама Татьяна да дочка Паша. Потом пришла домой - опять нельзя. Пошла в Вологду, потом на родину. На родине ночевала две ночи у Мамы и двух сестер. 'Иди, - говорят, - мы из-за тебя боимся'. А зять один тоже был партийный... В самой Вологде три ночи ночевала у знакомых. Надо идти домой. Стеша говорит, вот уже три дня никто не ездит. Вроде бы спокойно стало. И тут я всю зиму прожила, не трогали меня. До Пасхи. Да и лето все жила. Церковь у нас стоит - не служит, отец Константин в своем флигеле живет. Тут уж я совсем успокоилась, работала. Думаю, видно, не будут меня забирать, оставили. А в августе, с пятого числа, начали забирать. Много народу по деревням увезли на машинах. А меня в первый-то набор почему-то не взяли. А уж жила я не в сторожке выгнали меня. Жила я в барской усадьбе, против бывшего барского дома в маленькой избушке. И в этот день я ничего не пила, не ела - не хочу. А вечером самовар согрела, грибов соленых и сухарей. Да так и оставила и легла спать на печку. Вдруг мне сон снится: идут ко мне с обыском Куринов, Петухов и сотрудник НКВД... И тут у меня в избе что-то упало, и я пробудилась. Слезла, глянула в окно - идут с фонарем. Я сразу подумала: за мной. Встала, три поклона положила - у меня большая икона Георгия Победоносца... И сразу вся озябла. Стукаются у меня, у калитки. Я вышла: 'Кто?' И говорит мне председатель - 'Шура, открой'. Идут трое - Куриной, Петухов и аккурат этот, что мне приснился... Подает Куринов мне бумажку. Я посмотрела: обыск и арест. И стали одеваться. 'Ты куда?' - говорят. 'А куда сказано..' - 'У тебя Библия есть?' - 'Вот у меня все книги на столе, больше нигде нет'. Библия лежит на столе, а первого-то листа нету, не видать, что Библия. А они понимают в Библии, как свинья в счетоводстве. Поглядели: 'Значит, нету. Подпишись: обыск сделали, ничего не нашлось'. Орудии никакой не нашли у меня. Говорю: 'Может, чаю по чашке выпьете, такую дорогу прошли?' Куринов говорит: 'Неудобно'. А я: 'Вы пять километров прошли. У меня самовар кипяченый, сейчас лучину опушу, он тут согреется'. Куринов повторяет: 'Неудобно, Шура, нам'. А я огня опустила в самовар, налила им по стакану. 'Ничего неудобного нет, вы такую дорогу прошли'. Они попили. 'Я, говорю, - готова'. Рубашку в корзиночку положила 'Ну, пошли, - говорю. Только не пойдем той дорогой, там далеко идти - пять километров. Пойдем, говорю, - лесом. Здесь три километра лесом'. А Куринов говорит: 'Ты нас, как Сусанин, не заведешь?' - 'Я не вредная, как вы думаете обо мне'. Ну и пошли мы. (Сам-то Куринов тоже потом не уцелел. Его потом арестовали и замучили. Мне потом, как освободилась, Удалов рассказывал - он с ним работал. 'Это, - говорит, - перегибщик был. Лишка он перегибал. Вот его и арестовали, да там и замучили'. Так что и он не уберегся. А жену его выселили, она от нас уехала) Ладно-хорошо. Привели они меня в Матюшкино, в контору, в деревню. Целая контора битком набита. Народу навожено все. А женщины только две: я да Харитина Ивановна - председатель церковный. 'Ну, говорю ей, - сейчас нас повезут, белый свет нам покажут бесплатно'. 'Ладно, Шура, как-нибудь...' Нагрузили нас на три машины трехтонки, все целые нагрузили, целиком. Привезли в Пошехонье нас, ночевали три ночи. Тут-то я шла, как на гулянье, не ревела нисколько, а в Пошехонье двое суток все ревела. Набита была целая тюрьма. Потом нас 'С вещами выходите!' - по фамилиям нас, в Рыбинск повезли. Рыбинская тюрьма нас не приняла, некуда было. Перегрузили нас на поезд, повезли в Ярославль. На главный этот вокзал, на Всполье. Тут высадили всех. И этап наш был двести тридцать с лишним человек - это только из нашего места. Погнали нас по городу пешком на Московский вокзал. А это у нас запели:
'К кому возопию, Владычице? К кому прибегну в горести моей? Аще не к Тебе, Царице Небесная? Кто плач и воздыхание мое приимет? Надежда христиан и прибежище нам, грешным..'
Нам кричат. 'Не пойте! Стрелять будем!'
'Услыши стенание мое] И приклони ухо к молению моему! Буди мне Мати и покровительнице! Вручаю себя милостивому покрову Твоему!'
Все равно поем - не отстали...
'владычице, Мати Бога моего! Не презри требующие Твоея помощи! И не отрини мене, грешного!'
Нам кидают ярославцы - булки, крендели к нам летят...
'Вразуми и научи мя, Царице Небесная! Ты мне Мати и надежда! Ты упование и прибежище! Покров, заступление и помощь!'
Поднимать нам не дают, нагибаться нельзя - бьют прикладами...
'Радуйся, благодатная! Радуйся, обрадованная! Радуйся, преблагословенная, Господь с тобою!'
Все спели - до конца. Когда забрали, все стали набожные. Даже урки... Пригнали на Московский вокзал. С вокзала погнали в тюрьму Коровники, там мы были трое суток... Сидела там с нами Груша. Красавица была, лет тридцать пять. Только в глазах у нее - темная вода. Так вот она многим предсказывала... У нас десятница была, староста камеры. Она ей предсказала, что через три дня освободится. Многим предсказывала. А мне сказала: 'Не просись на работу и не отказывайся. Куда будут посылать, туда и иди. Тебе, - говорит, - хорошо будет' А я 'Крестик потеряла, боюсь без крестика'. Она вынимает из обшлага крестик, надевает на меня: 'Не потеряешь, пока сидишь, в нем и домой пойдешь'. А с нас снимали кресты- то на этапе. Кто как прятал - кто в чулки, кто в обшлаге. А у меня этот сохранился, и домой в нем пришла, и дома еше не один год носила. Простой медный крестик. А в лагере уже не снимали, кто с этапа принес. Вот помню, ко мне подходит стрелок-хохол: 'Ето што в тэбэ высыт?' - 'Крест'. - 'Скынь да брос'. 'Нет, не скину и не брошу'. - 'На што ты яго одэла?' - 'А я его не надевала. Сколько помню, он все на мне. Кто надел, тот и снимет'... Ладно-хорошо... Сидим в Коровниках. Вызывают на третьи сутки человек по сто в контору. И вычитывают статью тебе и срок. Так и вызывают - сотню, кому по десять, кому по пятнадцать... Мне дали восемь. Нас таких семьдесят шесть человек вызвали. И прямо в вагоны телячьи, называется этот поезд 'Максим Горький'. Тихо он идет, вот его и называют 'Максим Горький'. И повезли нас. От Ярославля до Вологды целую неделю. Ночь везут, а день стоим в стороне. От Вологды повезли в Архангельск. Тоже целую неделю везли в аккурат. В Архангельске привезли нас в баню сразу всех, вшей побить надо. Там нам белье дали чистое, конечно, мужское - кальсоны, рубашки. Мы и то радехоньки, потому что чистые - безо вшей. Это все в архангельской тюрьме пересыльной. Через трое суток нас на реку Двину. На берегу всех на коленки поставили. Холодно, а многие только что забраны - одна сорочка да платье. Тут многие простудились. Я почему-то не простудилась. Два часа на коленях все стояли - пароход нагружали большой, это чтобы стрелкам было видно, что все стоят на коленях, никто не убежал. И повезли нас в Пинегу - нас на баржах с окошками, а мужиков - в темных баржах. А простуженные стали тут помирать по дороге, мужики все больше. Так в Двину их и кидали. А мне хотелось заболеть да помереть, а так ничего и не сделалось. От Пинеги погнали нас двадцать километров лесом в Красный Бор. Там согнали в сарай карантин отбывать.
