Триптих

три ночи ночевала, а потом кое-как добралась до Водоги, это Пошехонский район, где мой первый приход был. Там на квартире поселилась да одну зиму жила - не служила. Варежки, носки на войну вязала - сорок первый был год. Одеяла стегала, шила - машина швейная моя уцелела, только поломали ее без меня. У меня и зимой хлеб рос. За пару носок - буханка хлеба, за одеяло - фунтов тридцать ржи. Пришла на Казанскую, в октябре, а к Пасхе уж у меня три пуда муки было. Потом служить стала у Спаса на Водоге. Там и сейчас служба - она не нарушалась, та церковь. У Спаса мало платили, совсем там доходу не было. Вот отпевание - принесут с покойником каравашек с килограмм, подаст его староста батюшке и мне... Или на дом пойдем отпевать. Там для нас с батюшкой чистый испекут каравашек, а тем, кто поминать придет, - уж с мякиной, льняной, да еще с чем, с клеверной мякиной. Ужасное время было, прямо ужасное. А служил у Спаса отец Георгий Рженицын - хороший батюшка, очень хороший. Года три я с ним сначала прослужила, только ходить было далеко - семь километров. Устроилась я в школу техничкой. И квартиру мне дали там, в школе. А потом я купила свой дом в деревне Михееве. Небольшой домик, крыша плохая была. Я его на швейную машину выменяла - так восемь годов я прожила в своем дому. И каждый год на меня три гектара накладывали обрабатывать, как на лишенку. Голоса я не имела. Или льну дергать, или жать... А отец Георгий пошел в гости в Дмитриевское, у кого-то там был праздник. Ну, поговорили они, а там был шпион... Наутро всех пять их забрали. Уж чего они там говорили - не знаю... И тут пришел к нам отец Асинкрит - отца Георгия отец. Он недалеко во Владычине служил, пока церковь там не сгорела. Загорелась она от молнии в Великий Четверг. Аккурат отец Асинкрит двенадцать Евангелий читал. И пока он службу не кончил, из церкви не вышел. Отца Георгия увезли, а отец Асинкрит пришел через неделю. Почти девяносто годов ему было, служил он до девяносто трех - это самостоятельно... Уж и отец Георгий вернулся к нам из заключения. Года только три он сидел, сактировали его по болезни. Так-то бы они его еще подержали. Пришел он - совсем плохой. Тут мы давай его лечить. Молоко ему бабы носят. А он в среду и в пятницу - не пьет. Бабы скандалят: 'Вам врачи велели молоко пить!' А он: 'Врачи-то мне велели, а вот Бог мне не являлся, не приказывал в постные дни молочное есть. Так что отстаньте от меня'. Он насчет этого строгий был... И вот стали оба они служить - отец с сыном. Уж потом-то отец Асинкрит только ему помогал, служил, когда хотел приобщиться. Очень петь любил 'О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь...'. Голосок уж стал тоненький, я под руки его водила. Видеть он - хорошо видел, без очков, а ходил плохо. Вот поведу его к дому. 'Ну, - говорю, - скок через порог!' - 'Сейчас вскочу, сейчас вскочу'. Придет, разденем его, и он сейчас на печку полезет. 'Ты самовар заводи, а я пока тут на печке'. А чай любил с молоком. И отец Георгий тут же жил, в том же доме. Овдовел он рано, лет тридцати, - и все жил один. Две дочки у него были, обе замужем. Аккуратный он был, очень аккуратный. Мне он был одногодок. Вот прихожу к нему. 'Что долго не была?' - 'Как долго не была?' Я только две ночи дома ночевала. 'А у меня новоселье'. - 'Что за новоселье?' - 'А вот на стену посмотри. (Это он перевесил портрет патриарха.) Надо новоселье справить, иди в магазин'. 'Чего покупать?' - 'Купи пол-литра да селедки купи'. - 'А сколько?' 'Сколько купишь, там сама гляди. Да и вякалам (это певчим-то) скажи: приходите, вечером у отца Георгия новоселье'. Ну, все придут - часов до одиннадцати посидим, попоем. В одиннадцать часов: 'Ну, хватит, пора спать. Отправляйтесь'. Он петь любил, регент был хороший... Ладно-хорошо... А в пятьдесят втором году пришел к нам из заключения Александр Павлович. Был он раньше священник обновленец. Служил за Пошехоньем, и там сгорел у них сельсовет, тут его обвинили, посадили. А жена у него и дочка Анюта пропали - так и не знает куда. А отец Асинкрит был у нас очень жалостливый, принял Александра Павловича, так он с ним и стал жить, хоть и тесновато было. Священником он уж больше не хотел быть. Ему предлагали покаяться из обновленцев, но он не стал. А устав хорошо знал, псаломщик был превосходный, И ко мне часто приходил, все об дочке грустил, об Анюте. Но он, конечное дело, тронутый был уже. Спал только на полу, на мешке с соломой. Раз вхожу к ним, гляжу, газетой накрылся, а сам святцы читает и плачет... Ладно-хорошо... А тут телеграмма мне и отцу Асинкриту, вызывают меня в епархию. Это, уж, наверное, год пятьдесят шестой был. А как ехать? Мимо нас тогда лен возили в Карамышево, там завод, принимали. С ними я и доехала. A там на Кукобой шла пешком, тут деревнями недалеко. А было это в декабре - перед Варварой и перед Николой. А от Кукобоя уже на поезде... Приезжаю в епархию, отец Николай Понтийский, секретарь архиерейский, хороший. И тут нас, псаломщиков, у него шесть человек. Феодора, Люба, Параскева какая-то была, не знаю, откуда она, два мужчины - у одного рука плохая, а другой из сторожей. 'Я, - говорит, - уж шесть годов служу сторожем, так уж маленько маракую'. А Феодора всех нас насмешила. 'Я, говорит, - старостой работаю и псаломщиком. Две должности несу, да и ответственные'... Выходит к нам сам епископ Исайя, всех благословил, все тут подошли под благословение. Усадили нас и стали спрашивать, кто что знает. Все молчат, как воды в рот набрали. Сначала Феодору спросили. 'Я, говорит, - две ответственные должности несу - старостой и псаломщиком'. 'Ну так спой чего-нибудь'. - 'Пою, пою...' - 'Ну, спой'. Спела она 'Достойно'... Ладно-хорошо. Любу спросили - она наша монашина - она говорит 'Устав я хорошо знаю, а петь я не пою. Хотя по крайности все спою'. (Конечно, гласов она не знала.) - 'А 'Хвалите имя Господне' умеешь петь?' Она как захрипит: 'Хва-а-ли-те и-им-я Го-от-по-дне...' - 'Ну, ладно, говорят, - хватит, хватит. Можешь, можешь', - оставили ее. А дядьки ни который ничего не спели. А Параскева эта чего-то пела. А последнюю меня спрашивали: 'Шестой глас умеешь петь?' Я запела. Потом восьмой спросили 'Господь воззвах...' - 'Третий глас?' Я опять: 'Господь воз-звах...' И так все вразбивку, не подряд спрашивали. Потом прокимны спросили. Первого и пятого гласа, потом четвертого, и я все спела. Понтийский сказал, отец Николай: 'Эта вообще может псаломщиком работать'. Владыка всех нас вместе благословил эдак и ушел. Потом выходит, выносит шаль шерстяную, тонкую, завернута в бумаге. И подает мне. До сих пор у меня цела. А Любе благодарность, что устав знает. Тогда ведь псаломщиков вообще не было. А у нас на Водоге целых два оказалось - Александр Павлович и я. А тут мы узнали, что еще есть место в Дмитриевском, за Пошехоньем. Александр Павлович туда идти боялся. 'Опять, - говорит, - они меня заберут'. А до войны он служил там, в тех местах. Думала, думала я и решила ему место уступить. А тут слег у нас отец Асинкрит. Еще за неделю до болезни говорит: 'Я хочу приобщиться. Буду служить'. И служил обедню. Причастился, выходит ко мне: 'Я хочу, чтобы ты сейчас спела 'О тебе радуется, Благодатная...' И я с вами буду петь'. - 'О тебе радуется...' - поет голосок тоненький, а слезы так и капают. А через неделю он слег. Три месяца не вставал, как щепочка исхудал. А тут прихожу, он лежит, словно поет что-то. Я подхожу: 'Батюшка, что это вы будто кого отпеваете?' - 'Это я себя отпеваю. Пора уж меня отпевать'. - 'Да полно, батюшка, вы еще поживете'. - 'Нет, нет, надо уже меня отпевать'. После этого соборовали его. А за неделю до смерти он вдруг вина попросил. А так-то в рот не брал, не пил. Принесли ему кагору хорошего. 'Ну, - говорит, - сейчас пьянствовать буду'. Глотка два сделал и говорит: 'Уберите. А то приучишься, так беда'. А помирал тихо, спокойно. Будто уснул. И умер он у нас на четвертый день Крещения, в январе девяноста шести годов. Отпевали его два Георгия - сын да из Дмитриевского пришел отец Георгий Киселев. А народу на похоронах было - в церковь войти не могли, а церковь там большая. И всех поили, кормили, в трех домах готовили. Два мешка только белой муки ушло. Это сам отец Асинкрит нам сказал, кто будет на похоронах - всех поить и кормить. Отпели мы его, похоронили и сели поминать в церковном доме. И тут отец Киселев стал меня в Дмитриевское звать. Я ему ничего не обещала, сказала только, что побываю. Он говорит: 'Хорошо. Только не задаливай'. И мне так грустно етало, что с Водоги уходить надо, что место я уступаю. 'Теперь все, - говорю, - отпела'. И тут приснился мне сон. Приходит моя тетка покойная. Тяти сестра и монастырская наша монахиня - матушка Анатолия, письмоводительница. 'Что ты расстраиваешься? - говорят - Ты не отпела еще. Еще попоешь, да и как. Пойдем, мы тебя поведем'. И вот повели. Завели сначала в Дмитриевское в церковь. 'Тут, - говорят, - тебе еще не конец'. Потом привели в слизневскую церковь. 'И тут - не конец....' Опять дальше повели и привели меня сюда, в летнюю церковь, поставили на клирос. 'Вот, - говорят, - здесь тебе конец' Я ведь и не видала тогда этих церквей, потом только, как приходила узнавала... Ладно-хорошо... И вот Великим Постом пошла я в Дмитриевское. Пришла прямо к отцу Георгию, ночевала у них. Матушка у него очень хорошая, двое детей - Сережа и Леня. Они с матушкой еще молодые были - по тридцать три года им. Церковь там большая, каменная, очень хорошая церковь. Летний алтарь - Святых Жен Мироносиц, а в зимней два придела - Великомученика Димитрия и Параскевы Пятницы... Смотрю, узнаю - но еще не здесь мой конец. Мне там понравилось. Певчие там хорошие - из Пошехонья некоторые приходили, пели две учительницы старые. Вот я и согласилась у них служить. Проводил меня на лошади сам отец Георгий Рженицын. А дом-то в Михееве я еще раньше продала, больно плох стал - потолок совсем опустился. Продала я его в школу за двести пятьдесят рублей и жила опять на квартире. И вот перебралась я в Дмитриев-скос. Служил там отец Георгий Киселев хорошо, только на него иногда что-то находило, он как сам не свой делался. Вот на обедне поем ему 'Достойно'. Он вдруг из Алтаря говорит: 'Еще раз спойте, мне