не понравилось'. Мы еще споем. 'Еще! - опять не понравилось'. Я ему после службы говорю: 'Батюшка, ведь нехорошо, это - обедня...' - 'Не учи меня, я - поп!' Или вдруг за обедней в облачении выбежит из Алтаря да кочергой в печке шурует. Но меня не обижал, грех жаловаться. И прослужила я с ним год восемь месяцев. И тут он у нас уехал, и стала наша церковь без службы. И вот нам говорят, за Белым Селом приехал к сыну какой-то священник без места. Мы за ним лошадь отправили, за десять километров, у Егория Плохого, сын у него там жил. И вот привозят батюшку - да огромный, да страшный, да мордастый - рождество-то шире масленицы да красное. Да пьянехонек весь... Зовут Евдоким. Да и привезли-то не к старосте, а ко мне в сторожку. Входит. 'Ой, я отсель никуда не пойду, я замерз'. Посадили его, я дала ему шубу. 'Это меня не греет' - 'У нас больше никакого тепла нет, кроме этого'. 'Нет, так найди. Магазин-то здесь есть?' Купили ему. Он тут - хоп-хоп-хоп всю поллитровку выжрал, прости Господи. Улегся на моей кровати. Пошла я к старосте: 'Куда хотите девайте'. - 'Погоди, Николаевна, он протрезвится'. А дом-то священников порожний стоит, никто в нем не живет. Утром встал. Собрали собрание. А как подрясник у него, не знаю, на что и похож. А у меня в сторожке висела картина 'Страшный суд' - мертвых воскрешение, муки грешников. Он глядит на картину. 'Это, - говорит, - надо ликвидировать. Тут все наврано'. А я и говорю: 'Если наврано, так нам и вас не надо. Мы боимся и трепещем этого'. - 'А ты что больно дерзко?' - 'Потому что вы дерзко. Мы трепещем страшного Дне Суднаго'. - 'Никакого, - говорит, - такого дня не будет'. - 'Раз не будет, - говорю, - пошто нам и тебя?' - 'Я, - говорит, думал, ты хорошая, а ты, оказывается, никудышняя'. Ну, выстирали ему тут подрясник, да еще и выкрасили. В епархию к Владыке ехать. Денег ему дали, отправили его в епархию. Говорит: 'На Ильин день приеду обязательно'. Ильин день подошел - нет. Неделя прошла, другая - нет. Тут послали меня в епархию. 'Ну, - Понтийский говорит, - зачем пришла, курносая?' - 'Как, говорю, - зачем? У нас батюшка пропал'. - 'Как, - говорит, - пропал?' 'Скоро месяц, все нет'. - 'Куда же он девался? - уж он все знает. - Эдакой большой не мог провалиться. Ну, рассказывай, чего там у вас было?' Рассказала. Он достает мне вот такую хартию, митрополит Питирим из Минска про него прислал. Чего там только не написано!.. 'Так какой же, - говорю, он батюшка?' А отец Николай смеется: 'Ну и счастливая ты на батюшек. То Киселев, да теперь этот. Ничего, - говорит, - все перемелется, мука будет'. А он, Евдоким, из шести церквей ушел, самовольно, ни одну не сдал. И все вот так-то пил. Так и пропал он, ничего о нем больше не слыхать. Да... Церковь у нас в Дмитриевском не служит, и опять я без места А тут мне пришло письмо из Слизнева от отца Платона. Одна наша певчая, Александра Васильевна, она десять лет тоже в тюрьме сидела, священника была жена, она и к нам, и к ним в Слизнево ходила молиться. Вот она отцу Платону и сказала, что я без места И пошли мы с ней в Слизнево на Преображенье. Там тоже церковь хорошая, была я в ней, гляжу, во сне-то. Но только это еще тоже - не мой конец. Поступила я к ним. Квартиру мне в сторожке дали. Отец Платон служил хорошо. Он раньше псаломщиком восемь годов был, а женился на протоиереевой дочке - отца Романа - Зинаиде Романовне. Они из Минска приехали. Матушка у него была очень хорошая, а уж теща Софья Михайловна просто превосходный человек. Первое-то время мы с ним хорошо служили. По грибы да ягоды ходили. А там белые только в двух местах растут. И он эти места знал. И вот я утром пораньше встану, побегу, оберу их. И лесом иду домой, а он уж после меня туда же дорогой идет. Он лесом не знал. А я-то лесовая бабушка Приду домой, чищу их. Он прибежит: 'Опять все обрала?' Вот соберемся вместе по ягоды. Он нарядится в голубую трикотажную рубашку под поясок. А я уж - как баба-яга... Поглядит на меня: 'Не пойду с тобой!' А я: 'Так и я с тобой не пойду. Ты куда это вырядился?' Слава Тебе Господи, иду одна. Нет, догоняет. 'Я так без ягод останусь!' А потом мы стали с матушкой Зинаидой ходить. Так два года мы с ним хорошо жили. А через два года он стал почему-то плохо ко мне относиться. Как чего не сделаю, все - неладно. Минею на клиросе придет исчеркает. Нехорошо у нас стало. Тут он и народу объявил, что псаломщик ему не подчиняется. Хотел он тут в Шестихино переехать, да его там не приняли. Даже квартиру не отперли, не показали. И в церковь не пустили. Ну, как говорится, не наше дело попов судить, на то черти есть - они рассудят. А мне тогда и говорят, что тут место есть, батюшка отец Иван просит прийти... Ну, отправилась я пешком на второй день Благовещения. Зашла к батюшке, он самовар разогревал. Только и спросил: 'Гласы знаешь?' - 'Знаю'. - 'Ну, запой'. - 'Который?' - 'Да хоть какой-нибудь'. Я ему запела. Вот и все. Повел меня на квартиру к Дуне, покойнице, сторожу церковному. Прихожу в церковь. Как глянула - потолок голубой, в окне поле видно - вот он, тут мой конец. Последнее мое место. Точно, как во сне... Потом я у старосты жила, у Александры Родионовны, тоже покойница И потрудилась я тут - церковь сторожила, печки топила, просфоры пекла, ремонты мы с Родионовной делали. Так у храма все и живу. Мне и в детстве все хотелось у церквы жить. Бывало, говорю: 'Тятя, с Николы в церкви сторожа поряжать будут. Порядись. Вот Александр-то Широгоров там живет'. - 'Дура, - скажет, - у него одна корова, а у нас четыре коровы. Да куда мы с таким-то хозяйством?' - 'Все, - говорю, - продадим. Больно мне у церквы жить хочется'. А 'Соломой' это меня ребятишки прозвали. Не могут сказать 'псаломщица', не понимают, что такое. Вот и вышло у них 'баба-солома'. А только подумать, сколько я мытарств прошла - и тюрьму, и все, не знаю, как и прошла. Помаленьку-то и прошла... Я ведь и в лагере на них не обижалась, что вины у меня нет. Вины нет, так грехи есть - за них страдаешь. А в тюрьме я все придурком была, и мной не распоряжались. Хотя работы у меня было много. А по мне хоть и сейчас пусть опять заберут, я не боюсь. Только вот жить-то мне осталось полтора понедельника. На похороны у меня есть деньги. В церковь на помин - сто шестьдесят рублей. Сто рублей батюшке, какой меня отпевать будет. Гроб мне надо некрашеный. Музыки мне упаси Бог! - ихней не надо... Пьяницы эти марш играют, а бесы пляшут, радуются. Тпфу! И ограды мне на могилу не надо, надо только крест деревянный. Лишь бы отпели, а там хоть в болото пусть кладут... Я никому не завидую. Мне еще отец Асинкрит, Царствие ему небесное, говорил: 'Бог тебе богатство дал. Господь тебе знание дал, разумение и голос. И должна ты благодарить Господа'. Я и вправду богаче всех. Кусок хлеба у меня до смерти, и одежды - не сносить. Еще после моей смерти жечь придется. А что старые платья, наплевать. Все проехало уж теперь. Не Абрам и смотрит, не Макар любуется, не Захар интересуется. Мне теперь какие женихи? Надо ждать жениха Лопатина, Могилевской губернии из села Гробовщиков. Этот - всех берет. Так что богатства у меня - через борта. Плохо только, покаяния настоящего нет. Как бы надо идти к покаянию, не так, как мы, грешные, каемся. Такого покаяния нет. А службу я без ума люблю.
Горинское,
октябрь - декабрь 1980 г.
НАША ШУРА
В сорок первом году, в октябре шла я из заключения на Вологду, в Пошехонский район. Женька у меня еще грудной был, а Колю своего я три года не видела - с самого ареста. Прихожу в Кузьминское, и вот идет мой Коля мне навстречу по деревне - шубейка маленькая, обтрепанная, идет и поет во всю головушку:
Милая моя, на кого похожа, - ух!
У тя куричьи глаза, петушечья рожа, - ух!
Хорошо тебе, товарищ, тебя матка родила, - ух!
А меня - чужая тетка, матка в лагере сгнила, - ух!
Ему кричат: 'Коля! Мать идет!' А он: 'Какая мать? Мама-то, я знаю, какая была. Мама была в белом платье и бегала люто. Как вон теленок. Никому ее было не догнать. Как за хвост теленка схватит, так он и падает'. (Это еще до ареста было. Теленок у нас все сосал корову. А я его догнала, как за хвост дерну, он и повалится. Вот это ему и далось, это он и запомнил. Все говорил: 'Мама бегала люто'). А как меня арестовали, он у меня посреди полу остался. Трехгодовалый. И целый год не знала, где он и есть. Я из заключения все писала, да мне никто не ответил. А мне тут посоветовали: 'Напиши в районную милицию'. Через две недели мне и пришло: его батька взял. Уж он вторично тогда женился, так и жил в Телепшине.. Я ведь сама-то как замуж вышла. Меня там все в сельсовет таскали и говорят 'Выходи замуж, да и будешь жить. Тогда тебя не арестуют. Ты уж будешь тогда не лишенка, не монашина'. А жила я на квартире у тетки Феклы, а Иван-то через дорогу, напротив. Он и моложе-то меня был. Они меня всей семьей ходили уговаривать. Немного мы с ним нажили. Да и не венчались, так что я его и за мужа не считаю... У них семья эдакая - ни одного дня нет, чтобы у них без скандалу. Как Коля у меня народился, так я вскоре и ушла от них. Тут уж я Бога стала молить: 'Выведи, Господи, меня из Телепшина. Хоть через тюрьму, а выведи... Ладно-хорошо... Так что после ареста моего Колю батька с мачехой забрали. А держали они его худо, голодовка была... Колю-то в Телепшине знали. Вот он трехгодовалый придет да встанет у магазина Ему и дают. Говорят 'Это ведь Шурин паренек'. Надают ему денег на буханку. Купят ему буханку. А батька уже стережет: 'Пойдем домой!' Хлеб-то у него дома и отберут. Потом это все узнали. Стали Марии Павловне давать денег, пекарке. И ему сказали: 'Ты ходи есть к тете Мане. Она тебя будет кормить'. Ему четыре года не было, он от отца пошел в Вологду - за десять километров - к крестной, к Марии, к товарке моей. Его вернули, а потом так и отправили к ней. Петро Кузьмич его привез зимой - да без валенок. Ноги половиком завернуты. А мои чесанки новые так у них и остались. Не отдала мачеха Они все забрали. У меня ведь остался парнишка - восемь рубах у него было.
