Триптих

Сарай большой, не мшеный, две печки железные маленькие. Пять человек у каждой печки греется, остальные дрожат. А другой сарай для мужчин. А воды не дают. А мы консервными банками запаслись - кто в Архангельске, кто в Пинеге, да за пазухи их попрятали. Набьешь снегом банку, поставишь ее на печку, он и тает, вот и попьешь водицы. Без воды хуже, чем без хлеба... Ладно-хорошо... Пока в карантине сидели, нас человек пять верующих набралось. Мы по вечерам всенощную пели. А урки-девки сидят и слушают. А потом говорят 'Хоть бы нас научили петь 'очи''. (Это они так 'Отче наш' называют.) Мы их научили, и они с нами пели. Тут уже и на работу стали нас помаленьку таскать - бараки мыть. И там я с отцом диаконом познакомилась, он в мужском сарае карантин отбывал. Раз прибегает он ко мне: 'Пошли, пошли, там архиерея привезли!' - 'Откуда архиерей, не знаешь ли?' - 'Из Архангельска'. Мы подходим. А вохра-то над Владыкой издеваются кто ткнет, кто пнет. А подрясничек на нем тоненький. За бороду дергают. И насмехаются: 'Сейчас мы митру на тебя наденем!' Пнули его - он упал и сказал только: 'Прими, Господи, мою душу'. - 'Примет, - говорят, - как же, примет!' Насмехаются. Эфиопское воинство. Так от побоев и помер Владыка, царствие ему небесное. Замучили. Издевались, как над Христом. Человек десять их было... Да... А тут и карантин наш кончился. И стали вызывать по одной к начальнику. Пришла моя очередь. Начальник спрашивает: 'Как фамилия?' - 'Такая-то...' Он глядит в формуляр, потом на меня: 'Откуда же ты?' - 'Изо всех мест'. - 'А уроженка?' - 'Вологодской области, Вологодского была району'. Он говорит: 'Так, так, деревня Кожине... А ты Андрюше-то не родня?' - 'Какому Андрюше? У меня брат Андрюша! Так и он сидит?!' - 'Нет, он не сидит. Мы с ним вместе учились четыре года. Да, бывало, на одной койке спали'. - 'А твоя-то как фамилия?' - 'Хрусталев'. Я поглядела, у него глаза-то один больше другого. Он у нас, помню, гостил... 'Ванюша, - говорю, - ты?!' (Это начальнику-то.) - 'Я, - говорит. - Так за что же, - говорит, - тебя посадили?' - 'Жить не умею, - говорю, - хулиганю да ворую. У тебя вот все мои бумаги'. - 'Да, - говорит, - на какую же мне тебя работу поставить? А сколько срок имеешь?' - 'Да, - говорю, - пустяки восемь лет'. А он: 'Погоди, большой срок не устрашает, маленький не утешает. Не думай, что столько отсидишь... Так куда же тебя направить?' 'Не знаю, - говорю, - я хоть и второй раз, но в лагерях не была, я в тюрьме сидела'. - 'Я тебя, - говорит, - назначу в ВОХРУ кухаркой. Наверное, приготовить сумеешь'... Ладно-хорошо... Только в ВОХРУ меня урки не пустили, десятница в бараке: 'Я туда тебя не пушу, своих девушек пошлю'. А ихних 'девушек' нигде не держали, как ответственная работа, так 58-я статья идет туда работать. А тут приходит завхоз, говорит 'Мне три прачки нужны в больницу, в Кулой'. Это лагпункт был, километров восемь. Вот и пошли мы я, моя Харитина и Марья одна - тоже набожная. Приходим туда - сарай. Навстречу выходит вольный фельдшер - лекпом. 'Вот, - говорит, - мне в столовую повар, санитар и прачка'. Всех троих взяли. Пришли мы вечером, поглядели на эту слабосилку - ужас нас взял. Все - поносники, лежат на сене, а оно уже как навоз. Которые и без кальсон лежат, да холодно, да мокрое-то все эдакое. Утром я приняла кухню, шесть ушатов котел висит на бревне. 'Давайте, - говорю, - греть его да обиходим их, пока продуктов нам не привезли'. Стали их обихаживать. Сначала всех в одну кучу. Харитина говорит: 'Не будем, они запачканные'. Я говорю: 'Сегодня они такие, а завтра, может, ты такая будешь. Давайте, - говорю им, - в одну кучу, кто может - переползайте'. Кто не может - тащим. Ихний навоз вытаскали, доски ихние кипятком все ошпарили. Сарай открыли, чтобы проветрило. Их вымыли всех, поносников. Сено чистое настлали и положили их. С них все выполоскали, конечное дело, развесили. День хороший выдался, много высохло на ихнее счастье. Знакомые тут мои лежали, из одного места, из Лесина Куликов Иван Петрович, Кошкин Иван Иванович, Введенский Константин Васильевич - священника сын, учитель. 'Ну, - говорю, - я кухарка ваша'. 'Ой, - Кошкин посмотрел на меня, - Шура, это ты?' - 'Я'. - 'Слава тебе Господи. Теперь мы оживем'. Я получила крупу, сварила им каши густой. Всем разнесла по кружке каши. Потом плохо стало с Кошкиным к вечеру. 'Поверни, говорит, - меня'. Я повернула. 'Плохо, матушка...' Только с полчаса еще пожил... На другой день рису получила, отвар им наварила, стали поправляться поносники. Но семнадцать - двадцать человек помирает каждую ночь. Сначала хоронили - сколачивали из четырех досок гробишко. Какой-никакой. А потом стали хоронить без гробов. А отец диакон тут у нас тоже санитаром пристроился, вот мы с ним всех их отпевали. Тихонечко, конечное дело... Мы с ним друг дружке слово дали - я вперед помру, чтоб он меня отпел, а он - чтоб я его отпела. Но не который не умер. А покойницкой тут никакой не было. Были ворота большие подвешены так на метр от земли, на них клала Это чтобы крысы их не объедали. И то они объедали носы да уши лица уж не узнать. Сколько там крыс этих было! Ночью спим, только лица закрываем, а они по нас так и прыгают. Утром встанешь, они к реке, к Кулою бегут. Метров сто - одна крыса. Или в каптерку идешь... Пока свет не зажжешь, ноги не поднимай, так по полу двигай, чтобы не наступить. Наступишь - заверещит она, и все на тебя кинутся - загрызут. Это меня начальник предупредил. А свет зажжешь, они разбегаются. Так и работала я больничной кухаркой. А кухни так и не было - на бревне котел висит, и на этом же бревне общей кухни котел. А тут собрали зэки собрание и стали кричать: 'Пусть хоть раза три нам сварит больничная кухарка! Нам варят больно плохо!' Начальник разрешил. (Это уже не Хрусталев был, а Рыжиков.) Вызывает меня: 'Вот завтра и послезавтра сваришь общий котел'. - 'На сколько человек?' - 'На шестьсот'. - 'Какой котел?' - 'Шесть ушатов'. 'Сколько продуктов?' - 'Столько-то'... Я все подсчитала и на пять ведер жидкости убавила. Оно и погуще стало. Мясо, конечно, не проиграла в карты, все положила Картошки. Луку вяленого. Свеклы. Крупы. Можно сказать, что превосходная баланда И при раздаче я была, когда разливали. Всем понравилось это. Поварам только не понравилось. Три повара там были. Один повар ученый был, учился на повара. Неделю я им варила - продукты получала. Потом меня поставили следить. Получала продукты, валила их в котел и при раздаче присутствовала. И так я была у них с января до мая... А тут приезжает к нам парень на лошади, говорит 'Собирайся в больницу, в Красный Бор'. Собралась я, поехала. Главный врач мне говорит 'Принимай прачечную. Больничную'. Накормили хорошо, постельные принадлежности выдали - одеяло мягкое, теплое, две простыни, наволочку - стружкой набивали. И комнату мне сразу дали отдельную... Корпуса там хорошие были. А я при складе. Койка, тумбочка, стол. Работаю я в прачечной. Вызывают к главному врачу: 'Принимай анатомию, инструменты'. Приняла я инструменты. Потом говорят, горючее сильно тратится. Надо запирать да выдавать по норме... Опять я. И так целых шесть должностей у меня стало. И покойников мне поручили. Днем два могильщика ямы роют. Ну, там-то я не бывала, где они роют. А ночью из покойницкой вытаскиваем их. Накинут им перевку на ноги, хватают за руки да за веревку и кладут поперек саней - широкие такие дровни. Да еще и накрыть надо, там лагерем везти, чтобы не видели, чего везут Матрасом я их распоротым накрою, и повезут их. Там зароют, конечное дело. Каждую ночь... Да.. А я тут своих вытащила - Харитину Ивановну на раздачу пищи, Мария Григорьевна - портниха. Да были у нас еще два старичка бухгалтера - Иван Михалыч и другой тоже Иван Михалыч. В моей комнате соберемся, всенощную поем. Иван Михалыч деревянный крест нам сделал, шестопсалмие я наизусть читала, канон споем. Хорошо я там жила. Только все Господа молила, чтобы мне не научиться курить да ругаться. И - слава Богу - не научилась. Только трудно мне с учетом было, я каждые три дня сама себе ревизию устраивала. Грамота-то у меня какая - полторы зимы. Белья у меня триста пар в ходу, да четыре отделения одеты. А врачи там были все евреи, и до чего же люди хорошие, просто превосходные. Севрук - два Севрука, отец с сыном, Шик, Березовский... Они заключенных жалели. Александр Антонович Севрук - хирург был хороший, он себе в штат набрал 58-ю статью. 'Я, - говорит, - штат себе набрал - во! Ни одной урки! Все тихие, не будет мату в моем отделении'. А доктор Шик говорит: 'У меня пускай и мат, я отважу. У меня - не будут!' Ругачка он был, а уж какой хороший. Простой. Вот прибежит ко мне: 'Дура ты! Лагерный придурок!' А я ему: 'А почто мне ум-то? Таскать-то его? Тяжесть-то такую?' - 'Тьпфу!' - только плюнет и убежит. Горячий. И вот Александр Антонович Севрук мне говорит: 'Чего ты не напишешь жалобы и заявления об освобождении? Все пишут, одна ты не пишешь'. - 'А я и не знаю, чего и писать'. - 'А ты напиши, как есть. Чем проше - тем лучше. А я тебе хорошую характеристику дам'. И адрес он указал мне в Москву. Я и написала, он мне характеристику дал и адрес сам подписал. У нас все один заключенный писал для всех, по сорок рублей за бумагу брал, чтобы написать. А я сама написала, уж как сумела. Ладно-хорошо... Три месяца шла разборка, ходило, видно, взад и вперед. И пришло мне оттуда - освободить меня. Утром я встала, вызывают меня в контору. Я так и обалдела Зачем требуют? По складу у меня все хорошо, и так все в порядке. Зачем требуют? Я прихожу в контору, сидит Калашников - начальник. 'Ну, Саня, пляши!' - 'Сказывайте, чего я требуюсь, скорее!' - 'По-моему, надо плясать тебе'. Не сказывает еще, морит меня. Потом говорит: 'Ты освободилась'. А я как не бывала на ногах, со мной обморок сделался. Ну, помогли мне тут. Говорят 'Иди, сдавай дела. Как у тебя там?' А у меня все хорошо - ни прибытку, ни убытку. Пошла получать продукты на дорогу да деньги. Два кило селедки дали, хлеба полторы буханки, сахару двести грамм - на дорогу все дали. И в котором часу меня взяли, так в этом часу и освободили. Минута в минуту - три года. И отправилась я в Вологду, к родне своей, у которых тогда скрывалась. У них