невероятного циркового номера. Оба чудика едва не сошли с ума от неожиданности. У лилипута с испугу пробило дно, и наутро ранние посетители туалета обнаружили на месте происшествия несмываемый каменный цветок неправдоподобных размеров.
Эта дикая встреча в низах чуть не развалила планы районного прокурора и всю сетку цирковых гастрольных представлений.
С утра свидетели побрели в здание Княж-Погостского народного суда. Вскоре началось первое слушание. Ввели подсудимого. Директор оброс щетиной и уже не походил на того летнего делового руководителя. Как только его препроводили в зал, он сразу стал искать глазами Климцова и Фельдмана, как бы желая прочесть на их лицах, что они там нагородили в своих показаниях. Ведь только от них будет зависеть его мера. Климцов опустил взгляд. Фельдман вообще смотрел в окно. Директор понял, что надеяться не на что.
В ходе суда выяснилось все до капельки.
Самым трогательным был момент, когда адвокат сказал:
- Здесь велась речь о взятке. Но она, как известно, осуществляется двумя сторонами. Почему же на скамье подсудимых я вижу только одну?
У Климцова екнуло сердце. 'Неужели не сработало? Неужели бумаги не успели дойти?!' - в ужасе подумал он. Его пульс начал пробиваться через кожу в самых неожиданных местах. Можно было не щупать запястье, было видно и так, с какой частотой затикали его внутренности.
Но прокурор сказал:
- По ходатайству ректора дело Климцова передано в товарищеский суд института, и уголовно он не преследуется.
Сразу после суда Татьяна с Матвеенковым отправились на вокзал. Фельдман вприпрыжку побежал за ними. Климцов, чтобы не испытывать судьбу, на всякий случай остался в гостинице и выехал следующим поездом, спустя двое суток.
Фельдмана, Матвеенкова и Татьяну пути сообщения, тоже, что называется, развели - Татьяне достался билет в головной вагон, а парням чуть ли не в хвостовой. Среди ночи после кропотливого возлияния Матвеенков утратил интерес к нудному Фельдману и решил отправиться к Татьяне, с которой надеялся почувствовать себя комфортнее, нежели с профоргом. Прихватив с собой резиновую грелку с питьем, Матвеенков легко преодолевал вагон за вагоном, пока не уперся в закрытые наглухо двери ресторана. Дождавшись полустанка, Матвеенков вздумал обежать ресторан по улице и, как был в тапках, ринулся в обход. Тамбуры ближайших за рестораном вагонов один за другим оказывались закрытыми. Леша в спортивном трико убегал все дальше и дальше вперед и не заметил, как тронулся поезд. Догадавшись, что попал впросак, Матвеенков дернулся назад. Двери, из которых он вышел, проводник заботливо прикрыл на ключ. Леша побежал вдоль поезда в поисках открытого тамбура. За бортом были те же, что и вчера, минус пятьдесят по Цельсию. Поезд набирал скорость. На счастье тамбур предпоследнего вагона оказался незапертым. Матвеенков вскарабкался и, не выпуская из рук грелку, без чувств упал на запорошенный угольной пылью пол. Всего черного Алексей Михалыча нашел почуявший беду Фельдман.
За остатками питья друзья нехотя и без всякого удовольствия вспоминали Бирюка, изумляясь странному совпадению, что на дубняк, пусть и в разное время, но все же влетели оба институтских моржа - худосочный Бирюк и жирный-прежирный Матвеенков.
- Видно, судьба, - пытался высказываться в жилу Фельдман.
- Какого черта, так сказать, этот дурацкий поезд остановился на том полустанке! Ведь там не было ни платформы, ни единого огонька на сто верст вокруг! - как никогда внятно негодовал Матвеенков.
- Может, пропускал товарняк, - осторожно мыслил Фельдман. - А к Татьяне ты зря спешил. Вряд ли ее можно было застать на месте.
- Это почему же?
- Зуб даю. Я видел, как она с одним типом перемаргивалась на перроне.
- Да иди ты!
- Ей пра!
- А я к ней, можно сказать, всей душой, - прошамкал Матвеенков, рассматривая так и эдак грелку в вытянутых перед собой руках.
Через месяц Решетнев, Артамонов, Черемисина и Матвеенков были исключены из комсомола и автоматически отчислены из института.
Рудика от отчисления спасло то, что он был старостой. По этой причине с ним посчитались. Климцова вытащил отец. Фельдмана отмазал декан, которому профсоюзный деятель регулярно мыл машину. Мучкин выступал за факультет бегал кроссы и неоднократно занимал призовые места. Поэтому ему дали время на исправление и оставили в покое. Нынкин имел очень жалкий вид, и над ним бюро просто сжалилось. Пунтус заведовал учебным сектором, и к нему тоже отнеслись вполсилы. Усова, несмотря на новый рост, продолжали считать ребенком. Гриншпон играл в 'Спазмах', а это все же, хоть какая-то, да заслуга перед родиной. Чистка миновала и его.
Решетнев, Черемисина, Матвеенков и Артамонов никакой общественной нагрузки не несли, так что им таежная вылазка сойти с рук никак не могла. Никто не вступился за них и не походатайствовал перед какой-либо инстанцией.
Спустя неделю Мучкин и Усов забрали из института документы. То ли из солидарности, то ли от образовавшейся вдруг скуки. Остальные продолжили учебу.
ЭПИЛОГ. День грусти
Абсцисса шоссе пронизывает пустыню. Вахтовый автобус легко расчленяет пространство. Словно подводит черту.
Вечер едва обозначен у горизонта синими штрихами. Держась в стороне, он стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь.
Вжатый в сиденье, я бесцельно обозреваю заоконную живопись. Справа струится полоса захиревших карагачей, слева - натуральный ряд километровых столбов, а дальше, насколько видит глаз, плывут пески, схваченные кое-где колючкой да саксаулом.
Пустыня впервые вплотную соседствует со мной.
Незоопарковые верблюды, прыткие, как молнии, вараны, орлы на высоковольтных опорах - как последние известия. Но с новостями ко мне лучше не подходить. Ничего не впитываю. Раствор памяти перенасыщен. Не могу запомнить ничего нового, не упустив из былого.
Память низводит любую попытку здравой мысли. Друзья проходят в обнимку с облаками, минуты счастья встают на фоне желтых плакучих дерев. И пять этих выпавших из череды лет - цифрой, одной и той же цифрой на километровых столбах. Вечер в одиночку стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь.
Жизнь периодически берет порцию людей и пропускает через мясорубку. Они выходят притертыми и перемазанными друг в друге. Тут бы жизни немного взять и погодить, не разбазаривать созданное, а целиком бросить на какой-нибудь прорыв. Зачем нас распределять по стране? Направить всех на один объект. Но жизнь не мелочится. Если она развалила столько империй, есть ли смысл говорить о нашей группе? Расскажи эти сантименты попутчикам - обхохочутся! Нашел, скажут, трагедию!
С распределением мне повезло. Сотрудники терпимые. Представились, пригласили в гости и не спрашивают, почему не прихожу. Думаю, мы подружимся. Но пока один телефонный звонок Гриншпона дороже всех старых орудий труда и новых производственных отношений.
Питаюсь письмами. Сегодня знаменательный день - получил записочку от Климцова. В подшивке не хватало только его конверта. После случившегося другой вообще не написал бы никогда.
Иное дело - Татьяна. Ее дружба прочна и надежна, как двутавр. Приговоренная высшей школой к высшей мере - отчислению через исключение из комсомола, Татьяна не выпала из поля зрения. В армию ее не призвали, как Решетнева и Артамонова, но в армейскую столовую она устроилась. Проработала год, восстановилась. Сейчас на пятом курсе. Доучивается. С ней произведен троекратный обмен мнениями по поводу разлуки. Каждое ее эссе едва умещается на семи листах. 'В новом коллективе меня так до сих пор и не признали. Смеются, как больные!' - пишет она порой.
Не волнуйся, Таня, все устроится! Нам и то понадобилось столько лет, чтобы понять тебя, а там, посуди сама, - совершенно чужие люди.
Симбиозники Пунтус и Нынкин пишут легко, как Ильф и Петров. Их конгениальные умы настолько взаимозаменяемы, что я теряюсь, кому отдать должное, кому - предпочтение.
