готов к таким перепадам нежности. То обними, то уйди с глаз долой. Я не железный, потрескаюсь.
- Будешь знать, как наплевательски относиться ко мне и не считаться с моими чувствами! Ты совсем забыл, что меня можно не только забалтывать всякими фантазиями, но еще и целовать, - сказала она, и искренность обозначилась в ее глазах маленькими искорками.
- Я боюсь, как бы мы не наделали лишнего с тобой, - сказал Артамонов.
- Между нами не может быть ничего лишнего, - прижалась она к нему.
- Не знаю, что за поветрие надуло в мою блудную душу столько платоники, - обнял он ее за плечи.
- Бедный ты мой человек.
Производственная практика после первого курса шла своим ходом. Турбины на машиностроительном заводе крутились независимо от взрывов эмоций обслуживающего их персонала. Талоны на спецмолоко практиканты отоваривали в 'девятнарике' пивом и сухим вином.
- Познакомил бы нас со своей девушкой, - заныл как-то Нинкин. - Пусть она пригласит нас к себе. Скука, чаю попить не с кем!
- И не у кого, - добавил Пунктус.
- А что, может быть, это идея, - призадумался Артамонов. - Я поговорю. Если согласится, пойдем к ней в мастерскую! Правда, там одни портреты, больше она ничего не рисует. Она уверяет, что для портретиста некрасивое лицо - находка.
- Неспроста она к тебе привязалась, - поддел Пунктус.
- Ну, а чай-то у нее в мастерской есть? - почти утвердительно спросил Нинкин.
- Вообще она художник-мультипликатор. Художник-любитель. Рисует мультики для себя.
- Понятно. Значит, чая нет, - опечалился Нинкин. - Хорошо, тогда мы продадим ей сценарий одного сногсшибательного мультика. Первое место! Мы стибрили его на закрытом творческом вечере. Прикинь: жена на вокзале встречает мужа с курорта...
- Муж худой, как прыгалка, - перебил его Пунктус.
- Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается... не дал ему развернуться Нинкин.
- Не так! Жена замечает мужа в поравнявшемся с ней тамбуре, вскакивает на подножку, хватает мужнины чемоданы и ставит их на перрон. Потом опять влезает, берет мужа и тоже ставит на перрон рядом с чемоданами. Затем резко обнимает его и делает попытку поцеловать. Муж только что с курорта. Ему, понятное дело, не до поцелуев с женой. Он резко отстраняется, но жена успевает зацепить его губы своими... - перетянул одеяло на себя Пунктус.
- Не туда гнешь! Отстраняясь от толстой жены, муж растягивает свои губы, как хобот. Тут жена отпускает их, и они, как резинка, хлопают его по лицу... - вырвал у него ситуацию из рук Нинкин и тут же продемонстрировал сказанное на личном лице и примере.
- Команды 'газы' не было! - сказал ему в ответ Артамонов.
- Каков гусь, а? Ты только посмотри на него.
- Ну ладно, вот вам трояк на чай и... пока! - Артамонов представил, как глубоко зевнет Нинкин и закатит к небу свои роговые очки Пунктус, когда Лика поднимет проблему дальнего от зрителя глаза на своих портретах. У нее это получается так потому, что она сама раскоса. Но она этого не знает. Всем своим портретам она рисует глаза, глядя в зеркало на свои. Раскосость - ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.
- Эгоист ты, - сказали симбиозники. - Мы тебя оградили от твоего дурацкого чисто заумного лета, вытащили на пляж. Для затравки 'вынудили', так сказать, до трусов, потом вынудили познакомиться с девушкой, а ты чай зажал! Вот тебе твой рваный трояк, - при этом трояк оставался лежать у Пунтуса в кармане, - и давай заканчивай свой интеллектуальный сезон!
...Как-то Лике вздумалось рисовать портрет Артамонова.
- Если я смогу высидеть, - предупредил он ее. - Час бездействия для меня хуже смерти.
- Это недолго, - пообещала Лика. - Я тебя усажу так, что тебе понравится.
- Ты что-то нашла в моем лице? - полюбопытствовал Артамонов.
- Я не могу польстить тебе даже немного, - призналась Лика. - Одним словом, мне придется сильно пофантазировать, одухотворяя твое изображение.
- Хорошо, тогда потерплю, - уступил он.
- Расслабься и забудь, что я рисую, - попросила она его.
- Не составит труда.
Он уселся в кресло и принялся в который уже раз просматривать альбомы Лики. Тысячи рисунков. Лица, лица, лица и аисты во всевозможных позах. В полете, на гнезде, со свертком в клюве.
- Что у тебя за страсть? Дались тебе болотные птицы! Я не переношу этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи... никакой поэзии!
- Не знаю. Я детдомовская. Как ни крути, к моим теперешним родителям меня доставил аист. Версия с нитратной капустой меня устраивает меньше сырость, роса на хрустящих листьях - бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые, хвосты и крылья в черных обводьях...
- Я ненавижу их.
- Почему?
- Ничего интересного, просто мальчишество.
- Мне интересно знать о тебе все.
- В детстве меня обманули. Сказали, что с аиста можно испросить три желания, как с золотой рыбки. Как-то раз на луг опустилась стая. Я побежал за ними. Я был маленький, и при желании птицы могли сами унести меня и потребовать выполнения своих птичьих желаний. Я схватил аистенка. На его защиту бросилась вся стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой возможности я бросаю в них камни.
- Понятно, - притихла она. - И даже немножко жаль. Хорошие птицы, поверь мне. Верность нужно, скорее, называть аистиной, чем лебединой. Аисты тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность не только друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, - заключила она.
- Может быть, но первым я никого не трогал и не трогаю до сих пор.
- Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я изобразила тебя совсем другим.
- Второго сеанса я не выдержу.
- Ладно, пойдет и так. Бери, - протянула она рисунок.
- Разве ты для меня рисовала?
- Моя рука запомнила тебя навсегда, - сказала Лика. - А для себя я легко повторю еще раз.
Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти, и на самой глухой его окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Раздевалка, за которой когда-то Лика скрывалась от Артамонова, была с корнем выворочена из песка. Линия пляжа выгнулась в форме застывшего оклика. Из-под деревянных пляжных грибков легко просматривалась грусть. Логика осени была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и неискренне шагал по пляжу в промокаемом плаще. В спину этому случайному прохожему сквозила горькая истина осени. Она, эта истина, была в позднем прощении, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали преобладать полутона. Грустная лирика осени.
А потом была зима, и вновь весна и лето, которое Артамонов провел в 'диком' стройотряде. Заваруха, хвост которой тянулся из этого отряда, наделала дел. Артамонова, в частности, она отправляла на службу в морфлот. Прощаясь, они с Ликой стояли на распутье.
Налево шел закат, направо - рассвет, а прямо, как и тогда, ночь в черном до пят платье.
- Прости, что я успел полюбить тебя, - сказал он.
- Как ты умудрился? Просто не верится. В месяц у нас сходилось всего три-четыре мнения, не больше. И до сих пор подлежат сомнению мои избранные мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в секрет свои активные действия. Отсюда - полное отсутствие текущих планов, в наличии - одни только перспективные. Не молчи! - произнесла Лика.
- Зачем тебе ждать меня? Три года - это очень долго.
- Ты будешь писать?
- Я же говорил - нет. Не люблю.
- Наоборот, ты говорил, что будешь писать, пока не станешь символом. Что ты вообще любишь? И все- таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся, а прощаемся?
