- Какие вы знаете министерства? - задал он ему дополнительный вопрос. Перечислите, пожалуйста...
- Минфин, минюст, мин херц... - отчеканил Макарон. Ну, что поделаешь, не любил он отвечать корректно на тривиальные вопросы.
- Кем вы работаете? - интересовался у него иной неосторожный преподаватель.
- Трактористом! - отвечал Макарон и показывал трактор на спине льняной индийской рубашки.
Не торопясь, Макарон посвятил службе двадцать лет, почти как при царизме, не спеша заканчивал факультет журналистики и так же без суеты готовился поступить в заочную аспирантуру. Зачем он это проделывал, было непонятно. При такой скорости обучения смысл всех его образований полностью терялся. Наука уходила настолько вперед, что все его знания становились не специальными, а чисто человеческими.
- Ну ладно, я пойду-побегу, - говорил он нараспев на прощание, словно работал на замедленных нейтронах.
Аксакал курса - уважительно называли Макарона, относясь к нему не как к старшему товарищу, а как к селекционному достижению какого-нибудь хозяйства.
В газетном смысле Макарон был интересен потребителю анализом открытой прессы. Если требовалось обобщить или что-то из чего-то вывести - приглашали Макарона.
Обыкновенно Макарон в свободное время прыгал на кровати, корча из себя миллиметровщика: манипулируя всего двумя параметрами - втягиванием головы в плечи и силой толчка, - он старался лысиной коснуться потолка. Недолеты и перелеты терпел с одинаковым выражением лица.
Но сегодня, когда ватага обходчиков пнула дверь, Макарон спал за опрокинутым к стене диваном. Со вчерашнего дня. Он спекся, пытаясь укачать спеленатую простынями чужую собаку. Два часа пробродил он из угла в угол, приговаривая: 'Спи, Агдамчик, спи, родной'. А в результате сам уснул как убитый.
Разбуженный гостями, он не нашел никакой собаки и принялся на босу ногу выводить телом невероятные извивы и выгибоны. Все это проистекало под тягучую композицию 'Связанные одной цепью' с теннисной ракеткой в качестве банджо. Когда ватага обступила его, Макарон от усердия чуть не выронил снаряд.
- У тебя что, крыша загибаться стала?! - спросил Прорехов скручивающегося вовнутрь Макарона и скомандовал Ульке: - Срочно дозу! Человек за бортом!
Аксакал курса приянл Улькин пакет, как спасательный круг, и потянулся.
- Ну, зачем приперлись? - спросил он гостей. - Что еще за хартия вольностей? Я тут сплю, понимаешь ли...
- Этим придуркам повестки всучили, - начал деловую часть Артур. - На службу призывают.
- Туда им и дорога! - согласился Макарон. Он налил в чашку только что вскипевшего соседского чая, струстил его с холодной водой из-под крана, чтобы не ждать, когда остынет, и залпом выпил.
- Попрощаться пришли, - сказал Артамонов. - Уезжаем.
- А я решил остаться в Москве, - признался Макарон на выдохе, словно сдулся. - Объявления развесил по Черемушкам. Вот, - и протянул бланк для ознакомления.
'В рамках конверсии меняю плащ-палатку на двухкомнатную квартиру', было написано на листочке демотическим письмом.
- Пойдем-ка мы лучше попьем одноатомных спиртов, - предложил Прорехов. - Заберем Дебору - и к нам в комнату. У нас сегодня туркменский стол.
- А почему туркменский? - повелся на затею Макарон.
- Да потому, что мексиканский мы видали в гробу! - сказал Артамонов.
- В твою честь, аксакал, - решил признаться Макарону Прорехов, как лучшему другу всех бахчевых культур, - мы купили самый мочегонный арбуз!
Между отдельными клоками компании Прорехов был связующим. Без него компании не существовало. Он ее, собственно, и сбил. А чтобы не распалась, он уравновешивал ее компоненты и наращивал новыми связями. Дебору он подтянул к костяку последней и лично занялся ее одомашниванием. По его типажной классификации, она была совестью курса. К ней липли все сумасшедшие - чувствовали спасительную силу. И еще Дебору легко угнетали хамы. Как пример, ее долго третировали промокашки, проживающие через перегородку. И ладно бы просто хабалились, так нет же - затевали многонациональные летучки и охали, как многостаночницы, на всю комнату зарабатывали деньги и одежду с обувью. Дебора попросила Прорехова развести мизансцену и унять народ с пониженной социальной ответственностью. Прорехов устроил показательный дебош и подселил к обидчицам Деборы Макарона. Как бы на квартиру.
- Ну что? - сказал Макарон промокашкам, знакомясь. - С завтрашнего дня начинаем занятия авральным сексом! - стал он сотрясать воздух разноспрягаемыми согласными.
Потные носки, чтение вслух 'Капитала', разработка при свечах планов захвата Кремля - Макарон умел донимать, как вросший ноготь. Розовые двустволки скуксились. Но одна девушка посмотрела на него своими потусторонними глазами. Ее звали Света. Охмуреж состоялся - Макарон клюнул на кокетство девушки и навсегда слился с занимаемым ею пространством.
Остальные промокашки быстро поняли, как по-настоящему плохо может бывать на свете. И оставили Дебору в покое. А Света продолжала свое, потому что Макарон забыл, зачем пришел. У него возникла идея сблизиться не на шутку, а на свой страх и риск.
Света являла собой плоскую, с клинически узким тазом девушку, передержанную в горниле общежитий. Не отнять у нее было только фигуры точеной и филигранной, а вот попить с лица возможным не представлялось. Обезьяна, обезьяна без единого изъяна, - тут же охарактеризовал ее внешность Прорехов.
- Ну все, я начинаю агрессию, - объявил Макарон поход на Свету.
- Да ты что, у нее все международная флора во рту! - бросились отговаривать его друзья, но он настоял на своем.
Света была пожизненным ответсеком. Она сочинила концепцию не для одного десятка газет и ни разу не повторилась. Ее приглашали на работу в серьезные издания и замуж. Как человек податливый, она всем обещала, но никуда не шла.
...Дебора, в отличие от Светы, как журналист славилась убийственными материалами. От ее синтагматических текстов чернела газетная бумага. Она была сколком времени, остро чувствовала социал и улавливала висящие в воздухе идеи. А информацию подавала так, что читателю казалось, будто он сам до всего додумался.
Когда бы компания ни заваливалась к Деборе в гости, та вечно приводила себя в порядок: мыла голову, сушила свои иссиня черные волосы, которых имелось так густо, что из строя выходило по две-три огромных, с ножовку, расчески. Если копнуть поглубже или полазать под корой генеалогического древа Деборы, то можно было оказаться и в Кракове, и в Скандинавии. Тембр ее голоса с иногда выскакивающей горошиной, как у свистка, со степенностью, с которой она себя носила, выдавали загубленную временем породу. Ноги ее до колен всегда чем-то блестели из-под халата, который очень сильно топорщился чуть ниже лацканов. В связи с этим, по-видимому, пояс был всегда на всякий случай завязан на два узла.
- Что ты все моешься? - напрямую спросил Прорехов, преподнося ей в подарок шампунь. - Неужели такая грязная?
За шесть лет совместной учебы Дебора не произнесла ни одного лишнего слова. Она могла органично отмолчаться на любую тему и объясняла это тем, что при разговоре из нее вытекает электричество, поэтому после беседы она чувствует себя опустошенной. К ней льнут собеседники только из числа энергетических вампиров. И единственная защита от них - молчание.
Над Деборой висел специфичный женский рок - едва она надевала колготки, как тут же на них возникала затяжка. К ее ногам все тянулось и липло. Их хотелось потрогать. Это порождало разночтения. А как только Дебора надевала обнову - не проходило и дня, как она сразу уделывала ее - то ли яйцо вытекало мимо, то ли птица пролетала поблизости. Перчатки и часы Дебора теряла постоянно - не могла иметь их дольше месяца.
На Дебору в сессионные периоды стал западать Артур, производя пробные шаги различного уровня неадекватности. До известного момента Дебора мужественно терпела его рейды в тыл, а потом, чтобы грамотно и без последствий развести стороны, опять же, как разводящий, был вынужден вмешаться Прорехов.
