полицейский с маленьким карманным телевизором в руках. Он зашел в дом, а затем вышел, ведя за руку послушного тринадцатилетнего мальчика, очень довольного своей новой игрушкой.
Как только все находившиеся до этого в доме полицейские уехали, оставив лишь одну патрульную машину, чтобы вести наблюдение за домом, из подвала, где она сидела все это время, прячась за молекулой, вылезла косматая фигура с зелеными глазами и косой в руках.
Она прислонила косу к одной из колонок Hi-Fi, обмакнула длинный, искривленный палец в почти застывшую лужицу крови, скопившуюся на деке проигрывателя, провела черту этим пальцем через весь лист плотной, желтоватого цвета бумаги и растворилась затем в глубинах темного и таинственного потустороннего мира, насвистывая какой-то странный мотив, от которого в жилах стыла кровь, – появившись вновь затем лишь, чтобы забрать забытую косу.
7
В этот же день, только несколько раньше, утром, на безопасном расстоянии от всех этих событий и на безопасном расстоянии от окна, через которое мирно струился утренний свет, в белоснежной постели возлежал почтенный одноглазый старик. На полу у кровати валялась газета, которую швырнули туда минуты две назад, когда часы на прикроватном столике пробили десять.
Комната была небольшой, но обставлена со вкусом и с явным стремлением создать максимально успокаивающую, убаюкивающую атмосферу дорогой частной больницы или клиники. Собственно, так и было на самом деле – это была частная больница «Вудшед», расположенная в очень чистеньком и ухоженном местечке, являвшемся ее частной собственностью, на краю маленькой, но тоже чрезвычайно чистенькой и ухоженной деревушки в окрестностях Костволдса.
Пробуждению своему старик был совсем не рад.
Кожа его, покрытая едва заметными веснушками, выглядела не просто старой, а благородно старой, напоминая полупрозрачный натянутый пергамент. Ослабевшие, но холеные руки покоились на ослепительно белых простынях и еле заметно дрожали.
Это был господин Один, но иногда его называли также Водан или Одвин. И раньше, и теперь он был богом, более того, наименее добрым из всех богов, злым богом. Его единственный глаз яростно сверкал.
Сейчас он был зол потому, что прочел в газетах сообщение, что другой бог, потеряв контроль над собой, учинил жуткое безобразие. Разумеется, этого в газетах не написали. Нигде не было сказано: «Бог потерял контроль над собой и устраивает безобразия в аэропорту», там просто приводились данные о количестве разрушений, имевших место в связи со случившимся, но никто ничего не мог сказать о причинах или сделать выводы, хоть сколько-нибудь осмысленные.
История эта была Чрезвычайно неприятна во всех смыслах – и в смысле своей невероятной и заводящей в тупик необъяснимости, необъясненности и, что особенно раздражало (по мнению газетных обозревателей), в связи с полным отсутствием жертв. Тут явно была замешана какая-то тайна, но газеты всегда предпочитали каким-то там тайнам вполне конкретные данные о жертвах.
Одину, впрочем, как раз наоборот, было нетрудно догадаться, что произошло. На всех этих статьях черным по белому, огромными буквами, правда, слишком огромными для того, чтобы кто-нибудь другой, кроме божественного существа, мог их увидеть, было начертано имя «Тор». Он с раздражением отшвырнул газету и попытался сосредоточиться на расслабляющих упражнениях, чтобы помешать себе разволноваться еще больше от того, что только что узнал. Упражнения заключались в том, что несколько раз нужно было делать специальные вдохи, а потом выдохи – это было полезно для его давления и не только. Естественно, он делал их не для того, чтобы таким образом дольше прожить – ха! – но так или иначе, будучи в преклонном возрасте – ха! – он предпочитал избегать волнений, и следить за здоровьем.
Больше всего на свете он любил спать.
Сон был для него очень важным занятием. Он мог спать дни и ночи напролет, а порой и более значительные периоды времени. Обычный сон по ночам – разве можно считать это хорошо выполненным делом. Конечно, спать по ночам ему тоже нравилось, он ни за что не согласился бы пропустить хоть одну ночь, но это, по его понятиям, не считалось сном. Спать – означало проснуться как минимум где-то в половине двенадцатого дня, а если можно было понежиться подольше в постели – еще лучше. Потом следовал легкий быстрый завтрак и посещение ванной комнаты ровно на столько времени, сколько требовалось для того, чтобы переменить ему постельное белье, – вот и вся жизненная активность, которой ему было достаточно, причем очень важно было при этом следить за тем, чтобы сон не прошел, дабы сохранить это непроснувшееся состояние для послеобеденного времени. Иногда он спал всю неделю напролет – это считалось все равно что у обычного человека короткий сон после обеда. Ему удалось проспать полностью весь 1986 год, чем он был очень доволен.
Но сегодня придется встать и некоторое время бодрствовать, так как необходимо выполнить священный и неприятный долг – при воспоминании об этом он почувствовал сильнейшее раздражение. Этот долг был священным, потому что был божественным, или, по крайней мере, касался жизни богов, а неприятным – из-за того бога, по отношению к которому должен быть исполнен.
Абсолютно бесшумно он раздвинул шторы – сделал он это, даже не вставая, одной лишь своей божественной волей. Один тяжело вздохнул. Ему надо было подумать, и, кроме того, это было время его утреннего визита в ванную комнату.
Один вызвал дежурного санитара.
Дежурный тотчас прибыл, облаченный в идеально выглаженную свободную зеленую тунику, приветливо пожелал Одину доброго утра и заметался по комнате в поисках шлепанцев и халата. Он помог Одину выбраться из постели – это больше напоминало извлечение соломенного чучела из коробки – и медленно повел его в ванную комнату. Один неуверенно переставлял ноги, повиснув на санитаре.
Санитар знал Одина под именем Одвин и, уж само собой, ничего не знал о том, что он бог, и Одина это вполне устраивало, он не собирался рассказывать о том, кем он был на самом деле, и хотел, чтобы Тор придерживался тех же принципов.
Но ведь Тор не кто иной, как Бог-Громовержец, ну и ведет себя соответственно, откровенно говоря. Но такое поведение считалось неподобающим. Тор, казалось, не желал, или не мог, или был слишком глуп, чтобы понять и принять… Тут Один остановил себя. Он почувствовал, что начинает мысленно читать проповедь. В то время как ему надо было спокойно принять решение, что делать дальше с Тором, – и он как раз направлялся туда, где думалось лучше всего.
Как только величественное ковыляющее шествие Одина к ванной комнате завершилось, в палату заскочили две медсестры и принялись снимать с постели белье и стелить свежее точными быстрыми движениями, потом они со всех сторон разгладили его, взбили и подвернули там, где нужно. Одна из сестер, судя по всему, старшая по должности, была полной, почтенного возраста матроной, другая больше походила на легкомысленную девчонку.
Газета в одно мгновение была поднята с пола и аккуратно сложена, пол вытерт, шторы вновь задернуты, и цветы и нетронутый фрукт заменены свежими цветами и свежим фруктом, который, как и его преемник, останется нетронутым.
Через короткое время, когда утренние омовения престарелого были закончены и дверь ванной открылась, комната просто преобразилась. В целом в ней мало что изменилось, но эффект заключался в том, что каким-то незаметным и волшебным образом комната стала прохладной и посвежевшей. Один кивнул, выразив удовлетворение тем, что увидел. Он прошелся с легкой инспекцией по постели, подобно тому как монарх проходит по рядам выстроившихся перед ним солдат.
– Подвернуты ли простыни как следует? – осведомился он своим старческим голосом, больше похожим на шепот.
– Очень хорошо подвернуты, мистер Одвин, – ответствовала старшая сестра, лучась подобострастной улыбкой.
– Аккуратно ли отогнут край простыни?
Конечно же аккуратно. Вопрос задавался ради ритуала.
