– Отогнут аккуратнейшим образом, мистер Одвин, – отвечала сестра. – Я сама лично за этим проследила.
– Я очень доволен, сестра Бейли, очень, – сказал Один. – Вы знаток по части того, как следует отгибать край простыни, чтобы получилось ровно. Мне страшно подумать, как бы я мог обходиться без вас.
– Да, но я не собираюсь никуда уходить из этой клиники, мистер Одвин, – заверила сестра Бейли, излучая готовность увещевать и подбадривать.
– Но вы же не будете жить вечно, сестра Бейли, – возразил Один.
Всегда, когда сестра Бейли слышала это замечание, оно приводило ее в замешательство своим очевидным и крайним бессердечием.
– Конечно, это так, никто из нас не вечен, господин Одвин, – согласилась она, стараясь говорить мягко – как раз в этот момент она и ее помощница старались выполнить трудную задачу по укладыванию Одина обратно в кровать, причем сделать это надо было так, чтобы Один продолжал выглядеть величественным и полным чувства собственного достоинства.
– Вы ведь ирландка, не так ли, сестра Бейли? – осведомился он, как только устроился поудобнее на своем ложе.
– Да, вы угадали, мистер Одвин.
– Я знал одного ирландца. Его звали Финн или что-то в этом роде. Он постоянно говорил о вещах, которые меня совершенно не интересовали. Но никогда ничего не рассказывал о постельном белье. Но теперь-то я уж и сам знаю в этом толк.
Он ушел в воспоминания и обессиленно опустил голову на отменно взбитые подушки, а благородно усеянную веснушками руку положил поверх аккуратно отогнутого края простыни. Постельное белье была его самая большая в жизни любовь. Все слова и эпитеты, которые имели отношение к постельному белью – как, например: чистое, слегка накрахмаленное, поглаженное, сложенное, взбитое, – будили в нем благоговейный восторг. На протяжении веков ничто не завораживало его так, как ныне волновало постельное белье. Он никак не мог понять, как его могло раньше интересовать что-то другое.
Постельное белье. И спать. Спать и постельное белье. Спать и постельное белье. Спать.
Сестра Бейли посмотрела на него с материнской нежностью. Она вовсе даже не догадывалась, что он был богом, она предполагала, что он либо кинопродюсер, либо бывший нацистский преступник. Она заметила, что он говорит с акцентом, но не могла определить, из каких он мест, а также то, что вежливость его с оттенком пренебрежительности; его эгоизм, который выглядел так обезоруживающе естественно, страсть к гигиене – все это говорило о прошлом, полном ужасных переживаний.
Если б было возможно, чтобы сестра Бейли перенеслась на миг в глубины Асгарда, где Один восседал на троне как воинственный Бог-Вседержитель, окруженный другими богами, она бы совсем не удивилась увиденному. Если быть до конца правдивым, это, конечно, не совсем так. На какое-то мгновение она бы, конечно, слегка очумела. Но, едва оправившись от шока, она признала бы, по крайней мере, тот факт, что это, во всяком случае, никак не противоречило замеченным ею в Одине качествам, а также уверилась бы, что все, во что человечество когда-то верило» существует на самом деле. Или же что все это продолжает существовать даже и после того, как человечество перестало испытывать нужду в том, чтобы это существовало.
Один жестом распустил обслуживающий медперсонал, перед этим попросив прислать к нему его личного секретаря.
Услышав это, сестра Бейли поджала губы. Она не любила личного помощника мистера Одвина, или его доверенное лицо, слугу – назовите его как хотите. У него были злобные глаза, при его появлении она вздрагивала и сильно подозревала, что за чаем он делал ее сестрам всякие грязные предложения.
У него был цвет лица, который, как предполагала сестра Бейли, было принято считать оливковым. С той разницей, что у него он приближался к зеленому. Сестре Бейли такой цвет был совсем не по душе.
Конечно, уж ей-то совсем не пристало судить о ком-то по его цвету кожи, но она именно так и поступила не далее как вчера вечером. Привезли какого-то африканского дипломата, ему нужно было удалить камни, – и вдруг она поймала себя на том, что чувствует к нему неприязнь. Она не могла бы сказать, чем именно он ей не нравился, ведь она все-таки была медсестрой, а не водителем такси и потому никогда не показывала своих личных чувств. Она ведь профессионал и прекрасно выполняет свои обязанности и потому относится абсолютно ко всем одинаково вежливо и внимательно, даже – при этой мысли она вся похолодела – к мистеру Рэгу.
Так звали личного секретаря господина Одвина. И с его существованием надо было смириться. Она не вправе была одобрять или не одобрять личный выбор господина Одвина. Но если бы у нее были какие-то полномочия – а их у нее не было, – она настоятельно посоветовала бы господину Одвину, причем не ради своего, а ради его же блага, нанять в помощники человека, который не доводил бы ее так.
Она прекратила думать о нем и пошла на поиски. Когда она заступила на сегодняшнее дежурство, то почувствовала облегчение, узнав, что мистер Рэг покинул больницу прошлой ночью, а после, обнаружив, что он уже с час как вернулся, была страшно раздосадована.
Наконец она нашла его – причем именно в том месте, где ему совсем не следовало быть. Он устроился на одном из стульев в приемной для посетителей, на нем было одеяние, напоминавшее ношеный-переношеный, весь заляпанный, давно списанный врачебный халат, который, кроме всего прочего, был ему страшно велик. Но это было еще не все: он наигрывал на отдаленно напоминавшем дудочку инструменте удивительно немузыкальный мотив. Дудочку он вырезал из вполне еще годного шприца, что было совершенно непозволительно.
Он взметнул на нее свои бегающие глазки, ухмыльнулся и продолжал трубить и пищать, только еще громче, ей назло. В голове у сестры Бейли пронеслись все, что так и просилось на язык – и про халат, и про шприц, и про то, как отвратительно сидеть в комнате для посетителей, чтобы пугать их или готовиться это сделать, – в общем, все то, что говорить было совершенно бессмысленно. Она знала, что не вынесет того вида оскорбленной невинности, с каким он ей ответит, и самих ответов, совершенно диких и напрочь лишенных здравого смысла. Главное – держать себя в руках, постараться не нервничать и поскорее убрать его из этой комнаты, а потом и вообще с глаз долой.
– Вас хочет видеть мистер Одвин, – сказала она. Сестра Бейли старалась придать голосу приветливость и певучесть, но голос отказался слушаться.
Как сделать, чтобы его глазки прекратили бегать? – подумала она.
Не говоря уже о том, что это оказывало вредное и неприятное воздействие как с медицинской, так и с эстетической точки зрения, ее не могло не задеть и само выражение этих глаз, явно дававшее понять, что в комнате есть еще, по крайней мере, тридцать семь вещей, более интересных, чем ее особа.
Он смерил ее этим наглым взглядом еще раз, а затем, бормоча, что нет в этом мире покоя для грешника, даже и для более чем грешника, он, толкнув сестру Бейли, понесся как сумасшедший по коридору в палату своего господина и повелителя, чтобы успеть получить инструкции, прежде чем его господин и повелитель снова уснет.
8
Около полудня Кейт выписалась из больницы. При этом, правда, возникли некоторые трудности, так как сначала сестра, а потом и лечащий врач наотрез отказывались ее выписывать, находя еще недостаточно окрепшей, чтобы покинуть стены больницы. Она совсем недавно вышла из «состояния комы, и ей еще так необходим уход, необходимо…».
«Необходима пицца», – настаивала Кейт.
Кроме того, ей «надо домой, нужен свежий воздух. Воздух, которым я дышу здесь, ужасен. Он так же чист, как воздух в мусоросборнике пылесоса».
«…продолжать лечение и оставаться под наблюдением лечащего врача и палатной сестры до тех пор, пока они не будут уверены в ее полном выздоровлении».
В общем, их доводы были справедливы. В ходе утренних дебатов Кейт потребовала, чтобы ей дали
