наливает: «Будь здоров, Иннокентий!» Не уважить такого человека грешно. Приходилось пить второпях, на скорую руку.
– Что правда, то правда, – поддержал Замотаев. – На третьей рюмке я поперхнулся, говорю: «Притормози, Василь Василич, могу с разбегу захлебнуться». Он сразу не в бровь, а в глаз: «Ты меня уважаешь, Григорий?» – «Уважаю». – «Тяни до дна!»
– Василий Васильевич его зовут? – спросил Голубев.
– Ну.
– А фамилию свою он не говорил?
– Говорил при знакомстве. Чо-то такое из одежного… Кажется, Пиджаков.
Упадышев ехидно хохотнул:
– Ох, Гриня, ты ляпнул, как в лужу дунул. Не Пиджаков, а Кафтанчиков.
– Ты прав, с тебя – поллитра, – вроде как отшутился Замотаев.
– Про охоту разговора с ним не было? – снова задал вопрос Слава.
– Хвалился Василь Василич, что на утренней зорьке с лету двух кряковых селезней срезал, – ответил Кеша.
– Об убийстве Гусянова не рассказывали ему?
Друзья растерянно переглянулись. Упадышев будто удивился:
– Чо, нельзя было об этом говорить?
– Можно. Я спрашиваю: рассказывали или нет?
– Хотели подробно рассказать, но Ефим Одинека нас одернул: «Не поганьте своим гнусным сообщением мое юбилейное торжество. Собаке – собачья смерть».
– Что это кузнец так нелюбезно отозвался о погибшем?
– А в Раздольном Володьку никто не любил. Тут кому ни скажи о его смерти, все в один голос заявят: «Жил, фулиган, грешно и подох смешно».
Из распахнутого оконца избушки выглянула смуглая молодая женщина с утомленным лицом. Глядя на обернувшегося к ней Упадышева, хмуро спросила:
– Ты, балабон, не забыл, что завтра у меня день рождения?
– Ну и что? – вроде не понял Кеша.
– Надо бы заколоть кабанчика.
– А он-то причем?
– При том, пень придурочный, что в доме мяса ни кусочка нет! – вспылила женщина.
– Так бы прямо и сказала. Чего в амбицию-то лезть? – обиделся Кеша. – Тебя, Людка, послушать, одна ты – дерево, остальные – пни.
– Кто ж вы есть, алкаши?!
– Кто, кто… Люди!
– Надо же! Люди… хрен на блюде!..
В избе тягуче закатился в плаче, похоже, грудной ребенок. Женщина тут же кинулась его успокаивать. Упадышев вздохнул:
– Не выспалась баба. Опять Колька всю ночь верещал. Очень неудачный пацан получился. Ни днем, ни ночью от его визга покоя нет. И прожорливый к тому же. Кроме Людкиного молока, еще по три четушки коровьего засасывает ежедневно.
– Это у него нервы слабые, – тоном знатока сказал Замотаев. – Попробуй водкой лечить. Чайную ложку – на четок молока. Перед употреблением взбалтывать. Меня самого в малолетстве, маманя рассказывала, только таким способом избавили от крика и бессонницы.
– Рискованный рецепт, – усомнился Кеша. – Сосунок в люльке может спиться до такой степени, что и ходить никогда не научится.
– Ну, я ж научился. И тридцатый год, слава Богу, хожу как ни в чем не бывало.
– Наше-то с тобой поколение крепкое, а вот из нынешних желторотиков неизвестно, что получится.
– Не бойся. Желторотики, когда вырастут, могут и нас, крепких, за пояс заткнуть. Говорят, дети идут дальше своих родителей, – Замотаев прислушался к надсадному плачу малыша в избе и вдруг крикнул: – Люда, выкинь ты этого сверчка в крапиву! Кеша тебе нового сделает.
– Заглохни, гундосый! – тотчас донеслось из окна. – Я тебе, фитиль длинный, кочергой по хребтине так сделаю, что всю оставшуюся жизнь икать будешь!
Не ожидавший столь грубого отпора на свою шутку Замотаев смущенно почесал лохматый затылок. С сожалением посмотрев на друга, спросил:
– Как ты с такой тигрой живешь?
– Будто твоя – толстая бочка-учетчица не тигра?! – оскорбился Упадышев.
– Моя толстуха намного спокойней. Хотя, что скрывать, тоже не сахар. Теперь вот решила похудеть и стала ездить по полям не в рессорном ходке, а верхом на лошади.
