семь я занимался своим делом.
Мало. Я бы мог сделать больше. Зато я научился
ждать.
Ждать упорно и терпеливо.
Ждать, не теряя надежды.
Ждать, сидя на стуле и покачиваясь.
Ждать, стоя и переминаясь.
Ждать, прислонясь к стене.
Ждать в кресле, пока оно поговорит по телефону.
Ждать и ни о чем не думать.
И только сейчас, когда мне шестьдесят, я думаю: не
слишком ли долго я ждал? Но прочь эти мысли, подо-
ждем автобуса.
Она
Она крадется и подкрадывается со всех сторон. Она
так может подкрадываться не сразу, а постепенно. Ок-
ружить и ждать. И мы чувствуем, что окружены.
Мы пьем, едим и поем в ее окружении. Играем под ее
надзором. Свое присутствие она выдает ойканьем кого-
нибудь из нас. Это на слух. Для глаз — седым волоском.
Вопросительностью старости перед восклицательной
молодостью. Ну, что вы? Разве незаметно? Она заметна
здесь… А седой волос? А молодая душа, обнаруженная
вдруг в старом теле? А дети наши? Она в наших детях.
Она постоянна. Мы вертимся. Мы лежим, спим, встаем,
работаем… Мы ищем удовольствия. Она с нами. Улыба-
ется и желает успеха. Она, если захочет, может это удо-
вольствие обострить до наслаждения, до экстаза.
— Такое бывает только раз, — хрипим мы… Это она.
Когда мы говорим «никогда» и «всегда» — она
в этих трех буквах «гда»…
ГДА! — И она проступит в близком лице, которому
всего…
ГДА! — И она обостряет твои черты внезапно ночью.
ГДА! — Пощипывает твою косточку. Твою желёз-
ку щекочет. Требует острить быстро, здорово, как НИ-
КОГДА.
ГДА! — Юмор, освещенный ею, навсеГДА.
ГДА! — Она не любит печали. Печаль, рожденная
ею, банальна, и она ее быстро прогоняет. Смех ее вечен,
морщины боли она покрывает и разглаживает своей
рукой… Великая. С ней пишется навсеГДА.
ГДА! — Стоит в отдалении и улыбается, а потом
подходит ближе… А потом идет рядом… А потом поло-
жит руку на плечо, подымет высоко, до себя — и даст
взглянуть…
И ты бросишь стол, дела, людей…
— Иду к тебе…
И улыбнешься неугасимо!
Белый свет
До чего мне хорошо в Ульянке. Стремлюсь куда-то
и все время остаюсь. Одиноко. И прозрачно. Какая-то
тишина. Какой-то чистый, ясный белый свет.
Хорошо на белом свете. На юге синий, голубой, чер-
но-бархатный… Совершенно беззвучно проезжают
троллейбусы. Безмолвные, неподвижные дома. Здесь
они действительно неподвижные.
Солнце не греет и не светит, а освещает. Четко-чет-
ко. +5°С… Апрель. И не сумерки, а ясный, светлый ве-
чер. Ни одного телефонного звонка. Обманами, сканда-
лами, холодностью добился своего — сообщения пере-
стали поступать.
А этот холодный белый свет входит в душу.
Один-один средь бела света с белым светом, что
придерживаешь губами и веками, и выпускаешь из се-
бя только на бумагу, чтобы сохранился подольше.
Целую.
В Греческом зале
Для А. Райкина
Дали этим женщинам два выходных, так они прямо
с ума посходили. Убивают время как попало. Вместо то-
го чтобы отдохнуть… В прошлое воскресенье потянула
она меня на выставку. Вернисаж какой-то… Я думал —
музей как музей. А это не музей, а хуже забегаловки: го-
рячего нет, один сыр и кофе. В Третьяковке хоть солян-
ка была, а на вернисаже одна минеральная. Нет, думаю,
тут не отдохнешь…
А воскресенье проходит.
Пока экскурсия таращилась на статую, я выскочил,
прихватил на углу. Только разложился, газетку посте-
лил, вахтерша прицепилась:
— В Греческом зале, в Греческом зале, как вам не
