уже приехал на Московский вокзал и успел раздеться. Теперь он тщетно пробирался сквозь толпу мешочников, стараясь разыскать мешок с крупой, особенно ценный, так как выменен на охотничьи сапоги профессора. Орнитолог сердился и топал ногами,- таким Вася никогда его не видел. Оказалось, что сапоги эти надеты на Васе и страшно холодят ноги; снять невозможно, да и некогда: в вагоне может не оказаться ни одного места, и тогда Протасов уедет один. 'Хорошо еще,- думал Вася,- что я попросил его доставить Танюше мешки; иначе пришлось бы ждать, пока кто-нибудь зайдет и протелефонирует. Если у меня сыпняк, то нужно, кажется, остричь волосы'.
Эти слова внезапо доносятся до уха Васи, и он догадывается: 'А я брежу! Это ведь я сам говорил сейчас. Значит - здорово болен!'
Открыв глаза, Вася замечает, что окно потемнело. Впрочем, гудит комната по-прежнему, но возможно, что это проехал автомобиль по улице. С усилием приподявшись, Вася дотягивается до графина с водой и жадно пьет воду из горлышка, стуча зубами о стекло. От воды резкий холод, точно грудь и живот обложили льдом, зато ногам стало как будто теплее и посвежела голова. Графин сильно ударяется донышком о доску столика, и голова Васи падает на подушку.
'Да, я совсем болен. Совсем, совсем болен. Надо, чтобы кто-нибудь помог мне'.
'Кто-нибудь' - это только Танюша. Остальным дела до Васи нет,- соседям по квартире, хозяйке, знакомым. И они все побоятся.
От озноба Вася лихорадочно кутается в одеяло. Опять стучит в висках, и мучительно болит голова. И опять начинает свой беспокойный танец жесткая и неугомонная подушка.
Васе очень приятно, когда лба его касается холодная рука, и незнакомый мужской голос говорит:
- Конечно - сильный жар. Тут сомнения быть не может. Нужно в больницу,только куда же сейчас отправишь. Некуда, везде полно.
Слова не доходят до сознания Васи, но зато другой, уже очень знакомый голос, несомненно, голос Танюши, сразу делает eго спокойным и наполняет радостью.
- Как же быть, доктор? А нельзя оставить здесь, дома?
- Да и придется, конечно. Но кто же за ним ходить будет?
- Я могла бы.
Конечно - это ее голос. Вася лежит тихо, точно заласканный. Сразу прошли эти ощущения жесткой подушки, сразу согрелось тело и прошла боль головы. Но открывать глаза не хочется - пусть сон длится.
- Ну,- говорит доктор,- где же вам. Тут нужна настоящая сиделка. Тиф не шутка.
- Я буду днем, а сиделку найдем какую-нибудь.
- Сиделку я, пожалуй, найду вам, только вот платить ей... Продуктами заплатите, мучки там. Одна у меня есть на примете, опытная, в больнице служила, и муж у нее врачом был. Только нужно осмотреть его и всю комнату почистить. Он, вы говорите, с дороги?
- Только утром приехал.
- То-то и есть. Осторожность нужна. Вы как, здесь пока побудете?
- Да. Скажите, доктор, что делать нужно?
- Да что же делать... Придется мне самому достать, что нужно. В аптеках сейчас ничего нет, да и не выдадут частному лицу. Я добуду сам, принесу. Часа два придется вам при нем посидеть одной.
- Я посижу сколько нужно.
Вася слышит звуки голосов и знает, что это говорят о нем и что это говорит Танюша. Знает, что он болен и что он счастлив. Больше Васе не нужно ничего слышать и понимать.
- Вася, вам больно?
Он на секунду открывает глаза, видит милую и знакомую тень, улыбается и вновь погружается в давно желанное небытие и спокойствие. Верный рыцарь счастлив. Вася спит. Если бы не пылающее жаром лицо,- он мог бы показаться мирно спящим, здоровым и счастливым человеком.
Так проходит минута, или час, или вечность,- пока сна Васи вновь не нарушает его жесткая и неугомонная подушка.
Но теперь кто-то сильной рукой сдерживает и усмиряет ее буйство. И голос шепчет:
- Вася! Мой бедный рыцарь, мой бедный, бедный Вася!
РАЗГОВОРЫ
Усиленно разыскивали старого боевого эсера. Что он в Москве - сомнений не было. Известно было, что он не только посещал знакомых, но даже осмелился сделать обстоятельный доклад о делах на юге в собрании интеллигентской группы. На этом собрании старый террорист был в желтых гетрах.
Субъект армянского типа, в круглой барашковой шапочке, в ярком жилете под распахнутым пальто, мирно беседовал с черноватой девушкой в платочке у парапета набережной Москвы-реки.
- Все это мне, конечно, известно, потому я в армяшку и обратился. Болтуны эти ребята. А знаете, где мои гетры? Я продал их на Смоленском самолично. Мне очень нужны были деньги, а гетры - хороший товар.
Когда они расставались, армянин крепко пожал маленькую руку девушки.
- Ну, милая, прощайте. А может быть - до свидания. Чудеса бывают. Давайте поцелуемся. Теперь идите и не оглядывайтесь.
Она хотела отойти, но он вернул ее.
- Подождите, дружок. Значит, на случай неудачи или какой неожиданности - вы помните адрес? Там оставьте записку.
- Да, все помню.
- Вы в бога не верите? Я тоже; но все же, по-своему, буду за вас молиться.. За нашу удачу!
Когда она скрылась за поворотом, армянин нахлобучил шапочку, застегнул пальто и пошел в сторону Замоскворечья.
Молнией пронесся по Москве слух о покушении: молнией блеснули и страх и надежды. Никто не сомневался, что в деле этом участвовал человек в желтых гетрах. Никто не сомневался и в том, что отвечать за покушение доведется многим, не имевшим к заговору никакого отношения, хотя бы отдаленнейшего.
Рассказывали о том, как солдаты, целя в сарае в грудь худенькой девушки-еврейки, дали неверный залп, как один из них забился в истерике, как раненую добил выстрелом из кольта в голову бывший рабочий, служивший на Лубянке, завзятый пьяница и бестрепетный исполнитель. Было много слухов, фантастических, тревожных, правдивых, вздорных,- и Москва, сжавшись и притаившись, со страхом ждала грядущего.
Ждать пришлось недолго.
Зеленщик, приятель бывшего дворника Николая (дворники были отменены), немножко поправил свои дела. Не было, конечно, и речи о том, чтобы привозить, как прежде бывало, с подмосковных огородов полную телегу овощей, прямо на базар, на Арбатскую площадь. Сейчас торговать приходилось больше втихомолку, с оглядкой. Однако морковь, капуста и репа не такая тебе вещь, чтобы можно ее реквизировать, свалить в подвал и продавать да раздавать в паек помаленьку, от имени всей нации. Тут требуется знание и никакого промедления. Поэтому огородное дело на окраинах расцвело, а иные догадывались вспахать лопатой и сады,- только уследить трудно, так как народ пошел аховый.
Об этом зеленщик подробно докладывал Николаю, сидя в дворницкой особнячка на Сивцевом Вражке.
Николай соглашался:
- Народ пошел - чистый вор! К примеру - собака,- и та знает, чего нельзя, а что можно. А человек норовит стибрить всякое добро - только отвернись. А то и на глазах схватит.
- С войны это пошло.
Потом говорили о делах политических и ругали махорку:
- Словно опилки стала.
- Опилки и есть.
- Духу в ней нет настоящего.
В дворницкой воздух от трубок был тяжел, густ, сытен и уютен.
Зеленщик, Федор Игнатьич, человек бывалый и осведомленный, излагал события дня.
- Сказывают, опять расстреляли невесть сколько народу. Кого, может быть, и за дело: вора, разбойника,
