поправлять ему подушку и перекладывать на лбу уксусную тряпочку. Подбородок его был давно не брит, и на лице, пылавшем от сильного жара, лежали тени. Но ямочка на подбородке была ясно видна, и это как-то сразу расположило к нему Аленушку.
'Бедненький, какое славное лицо!'
В комнате Васи было чистенько прибрано,- постарались Танюша и инженер. На ночном столике постлан был чистый Васин платок с меткой 'Б', вышитой крестиком на уголке.
Прядь волос, которая всегда причиняла Васе заботу и беспокойство, лежала поверх компресса, мокрая и путаная. Аленушка отвела ее к подушке.
'Нужно будет его остричь'.
Затем Кнут Гамсун начал свой нежный рассказ про любовь. Аленушка понимала любовь именно так, как Кнут Гамсун. Любовь - вещь беспокойная, и роману нисколько не вредило, что время от времени Аленушке приходилось отрываться от книжки: то поправить компресс, то поднести кисленькое питье к пылающим и сухим губам Васи, то улыбнуться больному хорошей улыбкой, которой он не мог ни понять, ни оценить: Вася Болтановский редко приходил в сознание.
На столике стоял будильник - и потянулись часы. Ночь будет бессонная, разве немножко удастся Аленушке подремать в кресле. А утром ее сменит либо эта красивая девушка, внучка профессора, либо господин, который был и ушел с нею. Может быть, они - жених и невеста? А может быть, этот больной - ее жених.
И опять Кнут Гамсун рассказывает про любовь. И как замечательно он про нее пишет!
Когда стемнело, Аленушка зажгла настольную лампочку, затенила ее от глаз больного, вынула из своей корзинки кусок пайкового хлеба, баночку с чем-то съедобным, соль в бумажке и яблоко. У Васиного письменного стола закусила, прислонив Кнута Гамсуна к чернильнице и продолжая читать. Закусивши, руки вытерла бумажкой, крошки собрала, баночку с остатком съестного положила обратно в корзинку, яблоко, большое и румяное, решила съесть после, походя, за чтеньем, и, прежде чем опять устроиться в кресле, подошла к зеркалу поправить косынку на голове.
Когда Аленушка смотрелась в зеркало, она слегка нагибала голову, чтобы носик не казался слишком вздернутым.
Вася тихо сказал в полусне:
-- А как же быть? А как же быть? Сейчас отходит?
И громко крикнул:
- Подождите, по крайней мере. Я не могу же так...
Аленушка подошла, переменила на лбу больного тряпку, отжав ее пухлой рукой,- и в это время Вася открыл глаза и спросил удивленно:
- Вы-то кто?
- Лежите спокойно.
- Нет, а вы-то кто?
-- Я сестра милосердия. Ну, как вам, полегче?
Вася на минуту опять закрыл глаза, потом сказал внятно:
- Очень хочется пить.
Аленушка взяла стакан, помогла напиться, и Вася опять посмотрел на нее воспаленными и внимательными глазами.
- А вас как зовут?
- Зовут меня Елена Ивановна. Вам не нужно разговаривать, лучше постарайтесь заснуть тихонько.
Вася болезненно улыбнулся, сказал: 'Постараюсь' - и действительно заснул, а Аленушка подумала: 'Какая у него улыбка хорошая! Бедненький, вот страдает'.
Постучалась хозяйка квартиры, напуганная болезнью жильца. Аленушка вышла к ней и сразу заключила с ней дружеский союз, успокоив ее насчет незаразительности сыпного тифа,- если все держать в чистоте. Поговорили о нужном, условились. Хозяйка предложила вскипятить воды, если потребуется. Вася был ее давнишним и любимым жильцом. Уходя, очень похвалила Аленушку, сказавши:
- Какая вы молоденькая да румяная, с вами всякий выздоровеет. Прямо как девочка. Неужто замужем?
- Я вдова.
Это уж совсем растрогало хозяйку, и она заявила Аленушке:
- Если вам нужно будет уйти ненадолго, вы мне скажите, я у него посижу. А как же вы спать будете?
- Ничего, я привыкла в кресле.
Тогда хозяйка принесла подушечку для сиденья и еще большую мягкую подушку - чтобы удобнее спать в кресле.
- У нас, слава Богу, хоть тепло, не замерзнете. Дровами обзавелись, и я печку свою топлю через день, тут за стеной прямо. Все даже завидуют. Оттого и в этой комнате тепло.
Вечером поздно доктор Купоросов забежал ненадолго, пощупал пульс, велел отмечать температуру на бумажке, все одобрил, поцеловал Аленушку в лоб.
- Ну, я пойду, а вы, миленькая, все же хоть в кресле подремлите. Значит - до завтра. Утром зайду в начале девятого.
Кнут Гамсун продолжал свой рассказ,- и это удивительно, до чего ясно представляла себе Аленушка и любовь и муки его героя!
ПЯТАЯ ПРАВДА
От боярина Кучки и до наших дней считано на Москве пять правд.
Правда первая - подлинная. Жила эта правда на Житном дворе, у Калужских ворот, в Сыскном приказе. На правеже заплечный мастер выпытывал ее под линьками и под длинниками, подтянув нагого человека на дыбу. У стола приказный дьяк гусиным пером низал строку на строку.
Вторая правда - подноготная: кисть руки закрепляли в хомут, пальцы в клещи, а под ногти заклепывали деревянные колышки. 'Не сказал правды подлинной - скажешь подноготную'.
Третья правда жила у Петра и Павла, в Преображенской приказной избе, где ею князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, 'человек характера партикулярного, собой видом, как монстр, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому'. От его расправы 'чесали черти затылки'.
Завелась было четвертая правда 'у Воскресенья в Кадашах', за Москва-рекой, где жил в пятидесятых годах девятнадцатого столетия именитый купец, городской голова Шестов, защитник интересов бедного московского люда. Но такая правда, ненастоящая, долго удержаться не могла.
Дальше счет московским правдам был потерян,- уже не говорят о них, о каждой особо, народные пословицы: ни о Бутырской, ни о Таганской, ни о Гнездиковской. Помудревший народ свел все правды в одну, и эта одна 'была, да в лес ушла'.- 'И твоя правда, и моя правда, и везде правда, и нигде ее нет'.
Правда пятая родилась в наши дни на Лубянке.
Выпытав правду, ненужного больше человека 'укорачивали на полторы четверти'. Для этого нашлось в Москве много мест, оставшихся в народной памяти. На одной Красной площади, от Никольской до Спасских ворот, вырос позже ряд церковок 'на костях и крови', и еще одна 'на рву'. Грозный укорачивал людей 'у Пречистой на площади', перед Иваном Святым, позже названным Великим. 'А головы метали под двор Мстиславского',- чтобы было чем чертям в сучку играть.
Еще были такие места в разное время и у Серпуховских ворот, и в Замоскворечьи близ Болота, и у великомученицы Варвары, и на углу Мясницкой и Фурманного, и где придется, а зимой и на льду Москва- реки.
Много, очень много было в Москве мест, где козам рога правили, где пришивали язык ниже пяток, вывешивали на костяной безмен, мыли голову, чистили пряжу, лудили бока, прогуливали по зеленой улице, парили сухим веником, крутили кляпом и пытали на три перемены.
Богат, красив и полнозвучен русский язык. Богат, а будет еще богаче.
При правде пятой - лубянской - стали пускать по городу с вещами, ликвидировать, ставить к стенке и иными способами выводить в расход. И новые завелись в Москве места: Петровский парк, подвалы Лубянки, общество 'Якорь', гараж в Варсонофьевском - и где доведется...*
* И новые завелись в Москве места - здесь и далее называются адреса следственных изоляторов Чрезвычайной Комиссии. Общество 'Якорь' - бывшая контора страхового общества на углу Б. Лубянки и Варсонофьевского пер.
