Быстро одевшись, я незаметно проскользнула по лестнице и приказала Жаку запрягать. Рядом проходила Дениза, и я знаком подозвала ее к себе.
– Скажите принцу, что я уезжаю на прогулку и буду поздно. Возможно, вечер я проведу в каком-то салоне.
В Версаль я возвратиться пока не могла, дома оставаться тоже не было никакой возможности. Что ж, буду разъезжать по Парижу, посещать скачки, обедать в ресторанах. Я вернусь домой не раньше полуночи, чтобы пореже встречаться с человеком, которого судьбе было угодно сделать моим мужем.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПОСЛЕДНИЕ МИРАЖИ
1789 год начинался как проклятие для Франции, заканчивался – как проклятие для монархии. Но пока что был только холодный, снежный февраль.
Великий Франсуа Мари Аруэ, более известный под именем Вольтер, за одиннадцать лет до 1789 года писал: «Все, что я вижу, бросает семена Революции, которая неминуемо произойдет, но стать очевидцем которой я не буду иметь счастья. Юные – более счастливы: им предстоит увидеть удивительные вещи».
Наступило ли время для таких удивительных вещей?
Ход событий убеждал в этом. Собрание нотаблей, заседавшее более месяца, тоже настояло на созыве Генеральных штатов. Король согласился с этим, и реформы были предрешены. Женевский банкир Жак Неккер сменил на посту сюринтенданта финансов архиепископа Ломени де Бриенна, ставленника королевы. Гигантская волна изменений должна была захлестнуть Францию.
Чрезвычайно популярным стал Жан Жак Руссо. Читали уже не его душещипательный роман «Юлия, или Новая Элоиза», а серьезные философские труды вроде «Общественного договора». Мальчишки на улицах потрясали его брошюрами. Повсюду цитировались его слова: «Если искать, в чем именно состоит самое большое благо, которое должно положить конец всей системе законодательства, то приходишь к тому, что оно сводится к двум основным требованиям: Свободы и Равенства».
Франция хотела Свободы и Равенства. И лишь некоторые задумывались над тем, что же будет, если упомянутые философом блага все-таки положат конец той самой «системе законодательства»?
Посол США, государства, овеянного во Франции легендами, Томас Джефферсон распространил «Декларацию независимости США». Переведенные на французский язык, его слова заслужили всеобщую популярность: «Все люди созданы равными… И обладают определенными неотъемлемыми правами: это право на жизнь, право на свободу и право на счастье».
Толпы на улицах распевали «плебейские песни»:
Как ясно из этих слов, серьезными потрясениями пока и не пахло. Все ждали созыва Генеральных штатов и счастья, которое свалится всем на голову вследствие этого события. Но к финансовому краху прибавлялись бедствия политические и климатические, и положение становилось все опаснее. Когда-то Ломени де Бриенн говорил: «В мире столько случайностей, так неужели не найдется хоть одна, чтобы спасти нас?» Случайность не находилась, и остановить естественный ход вещей никто не мог.
Само небо ополчилось на короля.
Дожди, невиданное наводнение весной 1787 года, потом внезапная засуха, страшное градобитие 13 июля, опустошившее поля Западной Франции, – все это уничтожило одно за другим все посевы и, наконец, вызвало катастрофический неурожай. Крестьяне сократили продажу зерна, а горожанам мэры некоторых городов советовали выходить в поле и есть траву.
После того как град уничтожил 60 миль плодородной пашни и принес сто миллионов убытков, наступила ужасная зима – самая жестокая после 1709 года. Морозы в минус восемнадцать градусов обрушились на Францию, невиданный слой снега покрыл землю. Сена замерзла вплоть до Гавра, чего не случалось никогда в истории, Луара – до Нанта, что касается каналов, то они были скованы льдом повсеместно. Остановились вмерзшие в лед баржи с продуктами. В их трюмах гнили зерно, сыр, овощи. Почти прервалось сообщение между городами, ибо обозы застревали на заснеженных дорогах. Вследствие этого в Париже цена четырехфунтового хлеба поднялась с 8 до 15 су.
В Провансе погибла треть оливковых деревьев, а оставшиеся так пострадали, что с них рассчитывали получить плоды только через два года. Такое же бедствие охватило Лангедок. В Виварэ и Севеннах погибли целые каштановые рощи, а также весь хлеб и корм в горах, а на равнинах Рона два месяца не входила в берега. Голодные бунты вспыхнули по всему королевству, от Прованса до Бургундии, от Бретани до Эльзаса. Крестьяне и рабочие грабили продовольственные склады и останавливали обозы с продуктами. Напрасно правительство истратило сорок миллионов ливров на хлеб, напрасно я и многие другие аристократы пожертвовали по четыреста тысяч для помощи голодающим и влезли в долги. Пуату, Турень, Орлеан, Нормандия, Иль-де-Франс, Пикардия, Шампань, Нивернэ, Овернь, Лангедок – ничто не могло остановить этой лавины бунтов. Чернь в эту зиму ненавидела аристократов как никогда ранее. Зарево пожаров окрасило ночное небо Франции. Пьяницы и бездельники собирались в шайки и грабили благонамеренных граждан. Удивляли мягкость и бездействие королевской власти. Восстания, несмотря на голод и разбойников, может быть, пришли бы к концу, но их делала неодолимыми уверенность, что они одобрены, и одобрены именно теми, кому поручено было подавить их.
Только некоторые из аристократов заслужили не ненависть, а любовь черни – те, что изменили своему классу. Герцог Орлеанский, например, из династии Бурбонов, был кумиром парижской толпы. Она носила его на руках, а после освобождения герцога из-под ареста он приобрел статус великомученика за свободу. Правда, тот, кто был при дворе и лучше понимал обстановку, прекрасно знал подоплеку этого мученичества: желание герцога выйти из тени и, возможно, возвести на трон Орлеанскую династию. Было известно, какие подлые и гнусные памфлеты против королевы он финансировал и как просто отрекался от своих сообщников, когда приходилось туго.
Зимой были подсчитаны собранные налоги. Сбор податей составлял 503 миллиона ливров, расход казны 629 миллионов. Королевству предстояло либо разориться, либо измениться. Была введена запоздалая экономия, сокращены расходы на праздники и балы, но все эти усилия сводились на нет одним словом – поздно. Сэкономленные суммы с уханьем исчезали в бочку Данаид финансового дефицита и ничего, по существу, не изменяли.
Особенно чернь не любила Марию Антуанетту. Искаженный образ королевы был создан ее недругами, много лет печатавшими против нее лживые памфлеты и обвинявшие во всех смертных грехах. Она никогда
