пол.
—Во что ж ты платье-то превратила! Только утром надела чистое,— укоризненно сказала Мехриниса, глядя на измазанную с ног до головы Лесю.— Так ведь несчастное платье в тазу сгинет. А это у тебя что? — повернулась мать к Гале, которая стояла со старым красивым кумганом[63] в руке.
—Металлолом,— радостно сообщила Галя.— Будем сдавать в школу.
—Разве можно сдавать совершенно целый кувшин? — всплеснула руками Мехриниса.
—Остап-ака сказал. Я думала, он не нужен,— чуть не заплакала Галя.
Карамат, дополаскивавшая большую кучу белья, засмеялась. Занятая стиркой, она не заметила, как дети извлекли откуда-то все эти вещи.
—Иди сними платье, умойся,— строго сказала Мехриниса Лесе.— Ляна, ты же большая, что ж ты не смотришь за ними?
Ляна молча взяла Лесю за руку и повела на айван.
—Ой, Караматхон, что же это вы делаете? — Румянец выступил на щеках Мехринисы.
Карамат улыбнулась, заканчивая свое дело. Она ни о чем не расспрашивала Мехринису, про себя радуясь, что та вернулась вместе с Ренатом.
—Вот видите, апа, всем несчастьям вашим конец, и стирке тоже,— Карамат развесила на веревке белоснежную простыню.— Устали, наверное. День сегодня такой жаркий... Захира только что ушла. Помогала мне.
—Как я вам благодарна! Пусть вернутся ваши близкие живыми!
С улицы, запыхавшись, держа за руки Сашу и Лешу, прибежал Коля. Увидев Рената, он бросил на него грозный взгляд.
—Скоро у отца перерыв, кто из вас отнесет ему обед?
Мехриниса поглядела на Сарсанбая, но он будто не заметил ее взгляда. Сарсанбай капризничал, не желая выходить на улицу в рваных брюках. «В чем ты был, когда пришел сюда, не помнишь?» — чуть было не вырвалось у Мехринисы, но она сдержалась, чтобы не обидеть мальчика. Мехриниса очень любила шустрого Сарсанбая, подвижного, как упругий резиновый мячик, озорного, но доброго и честного. Сарсанбай превыше всего на свете ценил справедливость. Из таких детей вырастают обычно хорошие люди, они низко склоняют голову перед правдой и всей душой восстают против зла.
—Я отнесу,— сказал Коля.
Колю насторожила необыкновенная тишина в мастерской. Только прислушавшись, он различил голоса вдали. Пройдя всю длинную кузницу, он увидел, что рабочие, тихо переговариваясь, столпились у дальнего окна.
—Он ведь все время думает о детях.
—Как не думать? Ты поставь себя на его место.
—Вот уже неделя, как он работает беспрерывно в две смены. Сколько мы ни уговаривали его отдохнуть, ни за что не соглашается.
Коля догадался, что речь идет об отце. Испуганный дурным предчувствием, он начал протискиваться вперед. В это время в дверь торопливо вошла медсестра. Люди расступились, и Коля увидел, что на деревянной лавке лежит, безжизненно свесив руки, Махкам-ака.
—Дада! — Коля рванулся вперед.
Сали-уста удержал мальчика.
—Ничего страшного, сынок. Переутомился он.
От лекарства ли, от крика ли Коли, но Махкам-ака открыл глаза и, точно очнувшись после сна, с улыбкой оглядел окружающих. Потом протянул руку сыну, пытаясь встать.
—Не вставайте, уста, подождите, выпейте вот это,— сказала медсестра, следя за его пульсом.
—Пусть чаю выпьет, вот чай.— Кто-то из рабочих подал
пиалу.
—Дада!..— Коля в страхе вглядывался в лицо отца.
—Устал я немного, Коля. Сейчас пройдет. Как там братишки, сестренки?.. Вот тебе и на! Такой взрослый джигит...
Держась за Колино плечо, Махкам-ака поднялся, сел рядом с сыном. Потом отхлебнул чаю.
—О, я же всех оторвал от работы! Да ничего и не случилось. Просто потемнело в глазах. Спасибо, доченька.
—Отдохните, уста. Сегодня вам нельзя работать! — предупредила медсестра.
—Правда, уста, поберегите себя,— добавил кто-то из кузнецов.
—Ничего, отдохнем, когда война кончится,— сказал Махкам-ака.
Все разошлись по своим местам. Возле Махкама-ака остались медсестра и Коля. Медсестра еще раз взяла руку Махкама-ака, стала считать пульс. Коля развязал узелок с обедом и вдруг, вспомнив, воскликнул:
—Ой, дада, я и забыл! Пришло письмо от Батыра-ака! Оказывается, он был ранен. Теперь скоро приедет.
Махкам-ака оторопело уставился на Колю. На лбу у него выступили капельки холодного пота. Медсестра, заметив, как сразу участился пульс у кузнеца, испугалась, подняла голову.
—Пишет он, куда ранили?
—В ногу. Шлет всем привет и просит быстрее ответить ему.
—Слышала, доченька? От сына письмо пришло. Жив он! Эй, друзья!
В шуме и громе, которые стояли в мастерской, никто не расслышал слабого голоса Махкама-ака. Лишь Сали-ата, случайно заметив, как тот шевелит губами, подошел поближе.
—Приятная новость, дорогой.
Сали-ата громко свистнул. В один миг стук умолк. Все окружили Махкама-ака, стали поздравлять его. Махкам-ака расстелил платок и поставил на него чашку с обедом.
—Ну, прошу, подходите, угощайтесь.
—И вы хотите отделаться этим? — смеялись кузнецы.
—Давайте раскошеливайтесь. Завтра среда, не забудьте сходить на базар. Если барана не будет, мы согласны на козу.
—Заколю барана! — обещал Махкам-ака, сияя от счастья.— Вот Коля молодец! Какую весть принес!
Смех, радость, шутки все еще не кончились, когда в дверь вошел паренек Колиных лет. Он поздоровался и начал перебирать пачку бумаг, зажатую в руке.
—Хамидов! — прочитал он вслух и взглянул на кузнецов.
Вытерев руки фартуком, Хамидов взял бумажку.
—Ахмедов!
Очередь дошла и до Махкама-ака. Ему тоже вручили маленький белый листочек, знакомый в военное время всем,— повестку о явке в военкомат.
В повестке предписывалось явиться с вещами в военкомат на другой день в одиннадцать утра.
Веселый разговор прервался, все разошлись по местам, но никто сразу не взялся за работу. Кузнецы уже привыкли, что их ряды постоянно редеют: одни уходили на фронт, других переводили на военные предприятия. Однако сейчас все разволновались, всех заботила судьба семьи Махкама-ака.
—Ни больше ни меньше — тринадцать душ! Что с ними делать? — встревоженно повторял Сали- уста.
—Ты уже не маленький, сынок. Крепись,— стоя у дверей кузницы, говорил Коле Махкам-ака.— Останешься главой семьи, старшим. Будет трудно, но что делать? Авось вернется и Батырджан-ака... Ну, иди, наверное, мать уже беспокоится. А может, пока ничего не говорить ей?
—Придете домой, сами скажете,— согласился Коля.
—Хорошо, скажу ей осторожно, не сразу. Иди, сынок...— Махкам-ака провожал Колю взглядом, пока тот не перешел на другую сторону улицы. «Хорошо, что он у меня есть. Уже большой, понятливый».
