уже горит; ярче во всем Срединном мире не видывали!
Брут поднес палец к губам.
— Будь мы в Срединном мире, я бы с тобой согласился. Но в Эльфландии все не таково, каким кажется.
— Ты не можешь нас бросить! — закричала Пега, кидаясь к нему. — И вот его не можешь предать.
Она указала на отца Севера.
Даже Торгиль, отбросив гордость, подергала его за рукав:
— Верные друзья держатся вместе.
— У меня нет выбора. Владычица презирает смертных — всех, кроме меня, сами понимаете. Она не возьмет вас с собой. — И Брут порывисто обнял всех детей по очереди.
— Но… но… — расплакалась Пега.
— Тогда хотя бы отдай мне Анредден, — попросила Торгиль. — Сомневаюсь, что ты умеешь им владеть.
— Поверь, никакой меч не в силах защитить вас. Пега владеет нужным оружием… но я не дерзну сказать больше.
А девицы-русалки все звали и звали Брута. Он же посылал им воздушные поцелуи.
— Мне пора. Водные нимфы так нетерпеливы, красавицы мои! — Он погладил Пегу по клочковатым волосам. — Помни про дар, который я вручил Джеку, девонька. Это — настоящее, это — не часть Эльфландии.
Тут Нимуэ решительно ухватила его под локоть и увлекла за собой. Последнее, что видели Джек и его друзья, — это темная макушка Брута посреди мерцающей рыбьей чешуи. Вот она мелькнула в последний раз — и исчезла вдали.
— Что он имел в виду, говоря, будто я владею оружием? Что я могу? — недоумевала Пега. — Я же не воин. Ну, допустим, я петь умею…
— Прошлый раз твое пение ввергло нас в темницу, — напомнила Торгиль.
— Брут вообще ничего не имел в виду. Он сам не знает, что болтает, — с отвращением промолвил Джек.
Глава 37
Адова десятина
К тому времени эльфы выстроились широким полукругом на лужайке; Партолис с супругом стояли в центре. Пламя затрещало, над костром высоко в небо взвился рой искр. Ярко-золотыми точками парили они среди серебряных звезд — и не гасли.
«Неужели демоны затащат нас в костер? — гадал Джек. — А может ли обжечь иллюзия?»
Чего доброго, может. Во всяком случае, жаром в лицо пыхало довольно-таки неприятно. Гоури хлопнул в ладоши, призывая к тишине.
Партолис поднялась на ноги.
— Ныне — канун летнего солнцестояния, — нежным голосом произнесла она. — Луна почти в зените, и наши гости, — она махнула рукой, — вот-вот появятся. Но сперва должно поразвлечься. Я призываю мрачного монаха прочесть нам одну из своих забавных проповедей.
В толпе захихикали.
Джек не знал, что и думать, но отец Север, похоже, нимало не удивился. Опираясь на Пегу, он медленно вышел вперед и встал перед королевой.
— Упрямые глупцы! — воскликнул он. — Вам была дана возможность спастись, но вы остались глухи. Время уже поджидает тебя, о лживая королева. Ты вольна прятаться в игрушечном мирке под названием Эльфландия, но однажды у тебя его отнимут. И вышвырнут тебя вон — бродить по холодным дорогам, пока ты не истаешь, как туман на рассвете. И никакие твои лукавые фокусы не смогут в тот день остановить губительное время. Покайся же! — Голос монаха вдруг зазвучал глубоко и зычно, и по спине Джека побежали мурашки. — Покайся! Ибо близится час, когда задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы. И запираться будут двери на улицу; и замолкнут дщери пения.[5]
Монах выпрямился; все следы недуга исчезли, словно их и не было. На памяти Джека точно то же происходило и с Бардом. К концу дня старик заметно уставал. Его одеревеневшие пальцы утрачивали былую ловкость. Но стоило ему взяться за арфу — и он молодел на глазах и играл безупречно, а голос звучал звонко и чисто.
То была магия музыки. А здесь, понял Джек, магия иного рода. Глаза Пеги сияли; Торгиль слушала открыв рот. Воительница уважала силу. А здесь сила заключалась в каждом слове!
Но тут послышался иной звук — с каждым мигом он нарастал и вскорости уже захлестнул отца Севера. Это был смех! Эльфы хохотали до упаду, улюлюкали, топали ногами, хлопали друг друга по спине. Партолис просто-таки изнемогала от неуемного веселья; Партолон дал знак рабу подать ей вина.
— Ох! Ох, вот это забава что надо! — восклицала она. — Просто сил никаких нет, все равно что за струну сверху дернуть: раз! — и лопнула!
Одна только Этне расстроилась до глубины души.
— Прекратите! — закричала она. — Не издевайтесь над ним! Он прав. Нам должно раскаяться.
— Этне, что ты за зануда! — упрекнула Партолис, вытирая глаза. — Это все потому, что ты запятнана смертностью!
— Полукровка! Полукровка! Полукровка! — дразнилась Люси.
— Ну полно, полно. Фи, как невежливо, — пожурила ее королева.
— Зато смешно, — пожала плечами Люси.
Королева обняла девочку и привлекла ее к себе.
— Ты, конечно, у меня бестолковая надоеда, зато — эльфийка до мозга костей, — гордо похвалила Партолис.
И тут Джек понял — вернее верного! — что Люси вовсе не заколдована. Ожерелье никак не повлияло на ее поведение, но всего лишь пробудило в ней ее наследие. Люси — эльфийка, а значит — жестокая, самовлюбленная эгоистка. Она никогда не любила ни отца с матерью, ни его, Джека. Она живет лишь собственными желаниями и капризами и в один прекрасный день растает, как радуга с наступлением ночи.
Джек глубоко опечалился. Но при этом почувствовал себя свободным. Ему больше не надо беспокоиться о Люси или пытаться спасти ее и вернуть домой, к родителям. Это лишь причинит всем новое горе.
Голос отца Севера тонул в дружном хохоте. На глазах Джека монах словно сжался, усох, вновь превратившись в измученного, недужного пленника.
— Вы просто звери! — закричала Пега, сверкая глазами.
— У зверей есть понятия о чести, — фыркнула Торгиль.
— Тра-ла-ла! Переходим к следующему развлечению! — глумился Гоури.
По-видимому, именно он числился распорядителем увеселений. Гоури дал знак рабам отвести отца Севера и прочих в сторону. Из ниоткуда, просто-таки из воздуха, появился невысокий заборчик, обозначив границы игрового поля. Эльфийские лорды и леди выстроились вдоль него, вооруженные чем-то вроде языков пламени. Джек неуютно поежился. Огненные языки извивались и трепетали, как живые; в глазах эльфов дрожал мерцающий отсвет.
Отца Суэйна привязали к деревянной колоде посреди поля. Он стоял там, по-совиному моргая, и непонимающе пялился на зрителей. Несколько рабов вытащили на площадку Гутлака, сорвали с него капюшон и кинулись бежать врассыпную. Вьющиеся лозы, стягивающие руки и ноги пленника, сами собою расплелись и сползли на землю.
В первое мгновение здоровяк застыл на месте. Над толпой поднялся возбужденный ропот.
