большинство которых были золотыми. Затем налил костлявому парню пива (сорта «Шлитц», баночного).
— Скажите, — обратился ко мне паренье глазами-монетками, — почему такой симпатичный молодой человек, как вы, тратит погожий день середины недели на общение с кучкой пьяниц в Клоугхеме?
При этих словах сидевший на диване жирный парень поднял над головой стакан и воскликнул:
— Слушайте, слушайте, это он о нас!
И все рассмеялись, словно избавляясь от некоего комплекса, связанного с самоидентификацией.
— Один мой приятель имел обыкновение здесь выпивать. И рекомендовал мне посетить это место, если я когда-нибудь окажусь поблизости. Я проезжал мимо, и поскольку у меня образовалась пара свободных часов, решил завернуть сюда и собственными глазами взглянуть, что здесь происходит.
Бармен перестал протирать свои захватанные стаканы и поднял на меня глаза.
— Ваш приятель должен был сообщить, что для посещения этого бара требуется членство в местном клубе. Кто он, собственно, такой?
— Мой старый университетский профессор, — солгал я. Они уже считали меня подозрительным, так что я не много терял, признавая тот факт, что ходил в колледж. — Зовут Ян.
— Э, да я его знаю, — заявил толстый парень, сидевший на диване. Он повернул ко мне голову, и я увидел на его бейсболке надпись: «Корма и семена Чарли Рида». — Пожилой мужик, не слишком аккуратный, с большой бородой. Бывал здесь несколько раз в неделю. Говорил, впрочем, мало.
Бармен вернулся к своим стаканам — он дышал на них и без конца полировал полотенцем, хотя, судя по состоянию моего стакана, это был напрасный труд.
— У него еще такое забавное произношение? И черные очки? И галстук он всегда носил жутко старомодный, так? — спросил сидевший рядом со мной парень. «Корма и семена» согласно кивнул. — Да, я тоже обращал на него внимание. Очень тихий и необщительный тип. Я и не знал, что он профессор. Выходит, у нас бывают люди из общества? — «Корма и семена» рассмеялся. Бармен продолжал заниматься своими стаканами. — И что же он вам рассказал об этом месте?
— Так, ничего особенного. Как это ни печально, но он умер, — сказал я. При этих словах бармен едва удостоил меня взглядом, зато сидевший в дальнем конце бара человек с седой бородой уставился немигающими ястребиными глазами. Костлявый парень в очках тоже повернулся ко мне. — Да, скончался позавчера ночью. Я работаю репортером в газете Линкольна, где он жил, и пытаюсь собрать о нем информацию, чтобы написать некролог. Я заезжал к нему домой и в университет, где узнал, что он иногда выпивал здесь. Вот я и подумал: вдруг вы сообщите мне о нем хоть что-нибудь. Хотя бы сведения самого общего характера. — Я покачал головой и поднял руки в знак того, что пришел с миром и опасаться меня нечего.
— Черт! — сказал костлявый. — Стыдно, что мы узнали об этом от вас. Но он действительно был очень скрытным человеком. И лично я почти ничего о нем не знаю. Эй, Эдди, налей нам по стаканчику! Помянем Яна — ты не против?
Эдди пожал плечами, поставил на стойку пять порционных стаканчиков, наполнил их из бутылки без этикетки и раздал нам, оставив один себе. Потом повернулся к «Кормам и семенам» и свистнул, предлагая тому подняться с дивана и взять свою порцию.
Я поднес стаканчик к носу, но запах снадобья бил на добрых шесть дюймов, и я отшатнулся.
— Что это за штука? Пахнет, как растворитель для краски.
Эдди рассмеялся.
— Мне тоже так всегда казалось. И я никогда этого не пил. До сегодняшнего дня. Ян, впрочем, утверждал, что это что-то вроде бренди. Он сам гнал его у себя дома — из каких-то там фруктов, корешков и сахара. Давал настояться, снимал пробу, потом приносил сюда.
— Он что же — делал свою собственную выпивку и приносил ее в бар? Может, он за нее еще и платил?
— А то как же? У нас, знаете ли, существовала договоренность: я покупал его… хм… бренди, разлитое по бутылкам, а потом он покупал его у меня — но порциями. Один стаканчик, два стаканчика, три… ну и так далее. В общем, в конце концов все оставались при своих.
Странная договоренность, подумал я. Впрочем, в этом заведении мне все казалось странным — посетители, обстановка, аура, — зыбким, словно подвешенным в воздухе, преходящим, но при этом как бы и вневременным. Мне вдруг представилось, что если бы я отсюда уехал, а завтра вернулся, то «Одинокого волка» вполне могло бы на этом месте и не оказаться. С другой стороны, если бы я вернулся сюда, скажем, лет через тридцать, то нисколько бы не удивился, застав всех этих людей на своих местах и за прежним занятием. Я с сомнением оглядел стаканчик. Эдди ухмыльнулся, подмигнул мне и кивнул. Два верхних зуба у него были золотые. Я вдохнул, выдохнул и опрокинул стаканчик одним глотком. Бренди Пюхапэева прожгло в горле дыру и скатилось расплавленной лавой по пищеводу. Эффект был такой, что я едва не упал со стула. Эдди расхохотался. Три остальных парня тоже. Костлявый по некотором размышлении вернул свой стаканчик Эдди.
— Не сочти за неуважение, Алби, но я это пить не буду. Ничего крепкого до заката — вот мой лозунг. Такая у меня нынче линия поведения. До заката — только пиво.
Бармен пожал плечами и перелил бренди из стаканчика в бутылку.
— Кажется, вы только что назвали бармена Алби? — наклонился я поближе к костлявому, чтобы не услышал бармен.
— Ну и что? Это его имя, мы так его зовем.
— Мне представлялось, что вы называете его Эдди.
— Ну да. Албанец Эдди. Так его все здесь зовут. Иногда Эдди, иногда Алби, иногда Албанец — если уж мы переходим на официальные рельсы. Все это одно и то же, если разобраться.
Разговаривая со мной, костлявый парень все время повышал голос и снова привлек внимание бармена. Когда я в следующий раз поднял глаза, то увидел, что он стоит рядом с нами и протягивает мне руку, улыбаясь своей оправленной в золото улыбкой, показавшейся мне зловещей, как оскал черепа. Я пожал ему руку.
— Я — Эдди. И этот бар — мой. Может, вы хотите упомянуть о нем в своей газете? Мой вам совет: не делайте этого. У меня тихое заведение. — И он с силой сдавил мне ладонь, улыбаясь шире прежнего. — Нам не нужны неприятности. Людей, которые задают слишком много вопросов — к примеру, откуда вы родом, — мы не любим. «Трупы» — вот как мы их называем. — Я попытался было вытащить свою ладонь, но он схватил меня за запястье другой рукой и, продолжая улыбаться, наклонился так близко, что я почувствовал исходивший от него запах чеснока, пота и жидкости для мытья посуды. — Мы все тут подняли тост за Яна. Жаль, конечно, что он умер, но люди имеют обыкновение умирать. Вы за Яна выпили? Выпили. Ну а теперь проваливайте. И больше сюда не возвращайтесь.
Сидевший рядом со мной костлявый парень съежился. Эдду выпустил из плена мою руку, ставшую бледной и пупырчатой как цыплячья кожа. Я начал растирать ее, постепенно возвращая естественные краски. Продолжая ухмыляться, Эдди отошел от нас, взял со стойки бутылку с бренди и поставил на полку.
Мой костлявый сосед обнял меня за плечи и конфиденциально пояснил:
— Ничего не поделаешь: иногда Албанец срывается. Не берите в голову. Я провожу вас до машины, если не возражаете.
Для меня «сорваться» означает пнуть книжный шкаф, если споткнулся об него, или обругать неприличными словами телевизор, когда тот вдруг начинает барахлить. Но попытку расплющить мне руку и намек на то, что из-за излишнего любопытства я могу превратиться в труп, при всем моем желании отнести к разряду обычных срывов не удавалось. Впрочем, дискутировать на эту тему с единственным человеком, который, казалось, искренне стремился, чтобы ваш покорный слуга унес отсюда свои кости в целости и сохранности, я не хотел.
— Ян был пьяницей — и ничего больше, — сказал костлявый, когда мы шли по парковочной площадке. — И этот бар — притон для пьяниц, а никакой не клуб. Все мы приходим сюда, потому что любим выпить, но не любим, когда нас достают. Так что здесь никто не спрашивает, откуда ты родом, что поделывают твои дети, колотил ли тебя в детстве папочка и тому подобную чушь, поскольку всем на это наплевать. Мы сидим тут, выпиваем, кому сколько требуется, и уходим. Эдди старается, чтобы в баре все
