— Я могу жить так же скромно, как любая другая, — говорит она, утешаясь воспоминанием — совсем недавним — о том, как дрожали его пальцы, сжимавшие ее обнаженные бедра.
В дверь стучатся, и Уильям высвобождает руку, чтобы впустить прислугу. После чего выходит из комнаты, не промолвив больше ни слова. Летти боком протискивается в дверь, волоча тяжелый саквояж Конфетки, в котором среди прочего лежит и рукопись ее романа. При виде скособочившейся служанки с раздутой дорожной сумкой Конфетка бросается на подмогу.
— Ох, что вы, мисс, все в порядке, правда, — противится служанка, встревоженная столь скандальным нарушением декорума.
Конфетка отступает. Она в недоумении: если она настолько выше домашней прислуги по положению, то откуда у нее твердое представление, что к гувернанткам относятся как к существам низшего порядка и третируют их? Из романов, надо полагать — но разве в романах истина не одета в прихотливые наряды?
С лестницы слышится топот башмаков и тяжелое дыхание крупного мужчины, поднимающегося по ступенькам; Летти выскакивает из комнаты, освобождая проход для Чизмана. Он вваливается с чемоданом, прижатым к груди.
— Скажите, куда нужно, — ухмыляется он, — туда и засуну. Конфетка оглядывает комнатушку, которая и так уже выглядит загроможденной из-за одной дорожной сумки.
— На кровать, — указывает она, понимая, что именно этот ответ способен всего сильнее распалить грязное воображение Чизмана. Но чемодан действительно больше некуда поставить, а ей потребуется место, чтобы распаковать его.
— Самое лучшее место выбрали, мисс.
Конфетка оценивающе смотрит на него, пока он топает мимо и с преувеличенной осторожностью ставит чемодан на кровать. Высокий, он кажется еще выше из-за сюртука по колено — с медными пуговицами, из-за жилистой фигуры и длинных пальцев. Длинное лицо в оспинах, подбородок седельной лукой, жесткие неровные брови, темные курчавые волосы, укрощенные маслом и гребнем, и полный рот ровных белых зубов, явно составляющих предмет его гордости — большая редкость у человека его происхождения. Несмотря на плотный сюртук, мужская самоуверенность выпирает из него, как невидимое стрекало, на которое должны натыкаться женщины. Когда он поворачивается к ней — бровь дерзко выгнута — и спрашивает: «Все, что ли, мисс?», она уже понимает, как обходиться с ним.
— Пока все.
Она произносит это чопорным тоном, но лицом и телом искусно намекает, что могла бы, вопреки себе, и захотеть его. Это хитрая игра, которую она вначале переняла от шлюхи по имени Лиззи, а потом долго совершенствовала перед зеркалами: сочетание страха, пренебрежения и неукротимого влечения, которое, как уверены мужчины такого типа, они внушают любой женщине.
Глупая игривая улыбка на лице Чизмана, когда он уходит, подтверждает мудрость выбора. Она ведь не может надеяться, что он забудет то, что знает, для него она всегда будет подстилкой Уильяма и никогда гувернанткой Софи, — так пусть уж тешит себя иллюзией, будто в один прекрасный день добавит ее к перечню своих побед. Ей надо только держать хрупкое равновесие между отталкиванием и притяжением, — тогда он не станет пакостить ей и в то же время никогда не зайдет так далеко, чтобы рискнуть своим положением.
Хорошо, думает она, подавляя паническую дрожь, с Чизманом обошлось… Будто каждый из домашних Рэкхэма есть проблема, требующая разрешения…
Она подходит к кровати и, опершись ладонями о чемодан, смотрит в окно. Ничего особенного отсюда не увидишь: пустая, вымокшая под дождем полоска усадьбы. С другой стороны, ей же больше незачем шпионить? Нет! Она получила вознаграждение за все свои труды, за терпеливое обхаживание Уильяма, и вот она здесь, устроилась среди домочадцев Рэкхэма с благословения и Уильяма, и Агнес! Нет причины, чтобы так сосало под ложечкой…
— Мисс Конфетт?
Она вздрагивает, но это всего лишь, как ее там, — Летти, опять появилась в дверях. Такое хорошее лицо у этой Летти — дружелюбное лицо. С нею не будет трудностей, с Летти, нет…
— Мисс Конфетт, мистер Рэкхэм приглашает вас к чаю.
Десять минут спустя мисс Конфетт чопорно сидит в заставленной безделушками гостиной с чашкой в руке; горничная — в таком же утреннем платье, как она сама, — кружит с пирожными на подносе, а Уильям Рэкхэм рассказывает историю Ноттинг-Хилла. Да, историю Ноттинг-Хилла. Он разглагольствует без остановки, как доктор Крейп со своей кафедры, слова сыплются с механической неумолимостью — какие семьи стали первыми за
стройщиками в Чепстоу-Виллас, за сколько продали Портобелло-Фарм, когда именно Кенсингтон- Гравел-Питс-Гейт переименовали в Hоттинг-Хилл-Гейт — и так далее.
— И вам будет интересно узнать, что на Хай-стрит есть бесплатная библиотека, которая открылась только в прошлом году. Много ли приходов могут похвастаться этим!
Конфетка выслушивает это со всем вниманием, на какое способна, но мозг ее кипит, ощущение нереальности владеет ею. Может быть, так оно и следует, когда в комнате горничная? Но, к недоумению Конфетки, и после ухода Розы Уильям остается корректным и лекции не прерывает:
— От овец до лавочников за два поколения!
Он делает эффектную паузу, и Конфетка, не зная, что сказать, улыбается. Что, если назвать его по имени — возвратит это его оттуда, где он прячется, — или обернется для нее бедой?
— Эти чемоданы в холле, — приступает она.
— Багаж Беатрисы Клив, — говорит он, наконец понижая голос до более интимного звучания.
— Значит, я заставляю ее ждать?
Нужно подавить дрожь, говоря о женщине, которую она явилась заменить, — женщине, в воображении Конфетки преобразившейся из пустого места в устрашающе компетентную надзирательницу, из тех, что сразу распознают обманы.
— Пусть ждет, — фыркает Уильям, обиженно глядя в потолок. — Она выбрала на редкость неудобное время для отказа работать у меня; так что ничего с нею не будет, если она подождет, пока ты допьешь чай.
Конфетка подносит чашку к губам, хотя чай такой горячий, что его нельзя пить.
Уильям встает с кресла и начинает расхаживать по гостиной, поглаживая карманы жилета.
— Беатриса расскажет все, что тебе нужно знать о моей дочери, — говорит он. — И, без сомнения, многое другое тоже. Если совсем заболтает, вставь словечко о поезде, это мой совет. Ей нужно успеть к поезду.
— А Агнес?
Уильям резко останавливается, руки перестают гладить жилет.
— Что Агнес? — прищуривает он глаза.
— Агнес… она заглянет к нам?
Вопрос кажется ей вполне разумным — разве у миссис Рэкхэм не может быть каких-то соображений по поводу воспитания собственной дочери? Однако Уильям поражен.
— К нам? — эхом откликается он.
— Ко мне, и Беатрисе и… Софи.
— Не думаю, — говорит он таким тоном, будто беседа неожиданно зашла в область сверхъестественного. — Нет.
Конфетка кивает, хотя ничего не поняла, и, торопясь, пьет обжигающий чай, заедая глотки кусочками печенья. Из печенья в ее руке выпадает изюминка и сразу исчезает в темных узорах ковра. Часы, до сих пор такие сдержанные, начинают громко тикать.
После некоторого раздумья Уильям откашливается и обращается к ней с приглушенной серьезностью.
— Есть кое-что, о чем, я надеялся, не будет нужды говорить. Я надеялся, что это будет очевидно, или Беатриса обязательно расскажет. Но в случае, если ни то…
