В этот миг их уединенность прерывается появлением Летти, которая заглядывает в дверь, и, понимая несвоевременность этого, от почтительности вся извивается и дрожит, будто ее бьет нервный тик.
— В чем дело, Летти? — резко спрашивает Уильям, недобро взглянув на служанку.
— Пpoшy прощения, сэр. Стриг, сэр. Желает говорить с вами, сэр. Он что-то нашел в саду, сэр, что миссис Рэкхэм принадлежит…
— Господи, Летти! — рычит Уильям. — Стриг знает, что делать с этой проклятой птицей…
— Это другое, сэр, — съеживается Летти.
Уильям стискивает кулаки: кажется, вот-вот вытолкает служанку вон из комнаты. Но тут же сникает и с глубоким вздохом поворачивается к Конфетке.
— Прошу извинить меня, мисс Конфетт. И с этими словами исчезает.
Оставленная в окружении безделушек, Конфетка сидит, неподвижная, как ваза, напрягая слух, чтобы понять, что случилось. Она не смеет встать со стула и только по-собачьи наклоняет голову, чтобы не упустить слов, которые могут долететь до гостиной из коридора, источника суматохи.
— Что это такое, черт побери? — нетерпеливо требует ответа Уильям. Акустика помещения делает жестче его звучный баритон.
Ответа садовника не разобрать — ворчливый тенорок, не считающий возможным состязаться в громкости с криком вопрошающего.
— Что? Закопаны? — кричит Уильям. — И кто их закопал?
(Еще один приглушенный ответ, на этот раз дуэт голосов Стрига и Летти.)
— Привести Клару, — распоряжается Уильям. — Ах, вы посмотрите на этот пол!..
Проходит несколько минут, и к тарараму прибавляется голос Клары. Слова невнятны, но тон явно униженный. И дрожь в голосе все усиливается.
— Чистая страница? — переспрашивает Уильям. — В каком смысле «чистая страница»?
Ответ — каким бы он ни был — не производит впечатления на Уильяма, и он ругается. Наконец снова слышится голос Стрига, как раз когда Клара начинает плакать или чихать; или и то и другое.
— Нет, нет, нет, — стонет Уильям, раздраженно отметая предложение садовника. — Она же скоро потребует их обратно. Положите их куда-нибудь, пусть просохнут.
Опять слышится бормотание.
— Не знаю куда, лишь бы гостям на глаза не попались! Почему это я должен принимать все решения на свете?
И предоставив им заниматься этим делом, он решительной поступью, ощущаемой Конфеткой через доски пола, возвращается в гостиную.
«Неприятности, любовь моя?» — жаждет она спросить, когда он появляется в комнате, но Уильям так непохож на человека, чьи губы целовали ее живот, что она не осмеливается — только вопросительно поднимает на него глаза.
— Дневники Агнес… — Уильям качает головой, будто не в силах поверить собственным словам. — С дюжину, а то и больше… закопала в саду. Или заставила Клару закопать.
У него стекленеют глаза, когда он представляет себе картину — служанка в утреннем платье пыхтит, орудуя лопатой; яма; мокрая черная земля засыпает дневники в атласных переплетах.
— Можешь представить себе?
Конфетка сочувственно сводит брови, надеясь, что этого от нее ждут.
— Зачем ей это понадобилось?
Уильям падает в кресло, сидит, уставясь в колени.
— Сказала Кларе, что «покончила с прошлым»! «Начинает заново»! С «чистой страницы»!
Конфетка видит, как недоверчивость сменяется страдальческим выражением. Он опять качает головой, и на лбу у него ясно написано: найдется ли во всей Англии муж, которому приходится терпеть то, что терплю я?
Будь они сейчас на Прайэри-Клоуз, она бы обняла его и погладила по затылку; прижала бы к груди, напоминая, что бывают женщины, которые делают только то, что нужно мужчине, все, что мужчине нужно, и ничего более. Но здесь, в гостиной Рэкхэмов с громко тикающими часами, цветочными гравюрами в рамах, вышитыми салфеточками и персидским ковром, в котором затерялась изюминка…
— Ты что-то хотел рассказать мне? — говорит она. — До того, как нас прервали.
Он проводит ладонью по губам.
— Да, — говорит он, склоняясь к ней — в рамках приличий. — Я, собственно, вот что хотел сказать: лучше всего… если на некоторое время… вообще-то, пока я не скажу ничего другого…
Он мнет одну руку в другой, чтобы открыть правду, не раскрывая ее до конца.
— Было бы лучше всего… если бы занятия Софи проходили таким образом, чтобы… как можно меньше беспокоить Агнес. То есть если на Агнес найдет…
Он широким жестом обводит комнату…
— То она… Я имею в виду Агнес… могла бы без помех заниматься своими делами…
Конфетка не выдерживает.
— Ты хочешь сказать, что Агнес не должна видеть Софи, — уточняет она.
— Вот именно, — говорит он с явным облегчением, которое почти сразу сменяется смущением: ему будто хочется избавить жену от клейма безумия.
— Я не хочу сказать, что если Агнес заметит, как вы с Софи спускаетесь по лестнице, то это будет конец света или что тебе нужно будет держать ребенка взаперти в детской, но…
— Нужна осмотрительность, — кивает она.
Он может надеяться на ее решительный тон и спокойный взгляд.
— Именно.
Уильям откидывается на спинку кресла — будто ему вырвали зуб, а крови и боли оказалось меньше, чем он боялся.
— Ну что ж, пора передавать бразды правления, а? — говорит он, когда тиканье часов опять становится навязчивым.
В спальне Софи Рэкхэм — аскетическая строгость. Если бы не детская кроватка в углу, комната могла бы быть кельей — в монастыре, основанном орденом, который давным-давно отверг все, кроме молитвы. Ни картинки на стенах, никаких украшений, ни одной игрушки на виду. Нигде ни пылинки — какие уж там игрушки, они бы портили безупречность темных полированных поверхностей. С десяток книг ровным рядом выстроились
в книжном шкафу длиной и шириной с гроб, и каждый том выглядит неподъемно трудным.
— Я няня Софи, — представляется Беатриса Клив тоном, который требует не то поздравлений, не то соболезнований. — Шесть лет я здесь проработала.
Истерия подзуживает Конфетку ответить:
—
Но вместо этого она говорит:
— Мисс Конфетт.
— Я была кормилицей и няней этого ребенка, — говорит полногрудая, но притом весьма подтянутая Беатриса, — и видела, как семья разбогатела, обеднела и опять разбогатела.
Конфетка не знает, чем на это ответить, разве только заверить Беатрису, что если у нее кончилось молоко, она всегда может найти себе работу в заведении миссис Джил на Джермин-стрит, которое специализируется на грудастых шлюхах.
— Время летит, — говорит она, снова осматривая комнату.
Вопреки первому впечатлению, комната совершенно того же размера, что спальня гувернантки. Больше она кажется потому, что в ней мало мебели. Софи сидит на большом стуле с прямой спинкой, несчастная восковая кукла, одетая в такое мрачное, такое тесное и такое воскресное платье, какого Конфетка в жизни не видела. Она похожа на фигурку из диорамы Общества трезвости. Ее не представили.
