солнечный день, когда он попросил ее неподвижно посидеть перед фотоаппаратом, а она посмотрела на него, будто отвечая: «Да, я твоя»; и если бы она через час упала в Темзу, а он бы отчаянно искал ее все семь лет, ныряя и ныряя в одном и том же месте, и только сейчас вытащил ее безжизненное тело из воды, — ему и то было бы легче, чем сейчас.
Сотрясаясь от рыданий, заикаясь и проклиная небеса, он позволяет крепким рукам других мужчин вывести себя — вдовца — из морга.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
У РЭКХЭМОВ — ЕЩЕ ОДНА ТРАГЕДИЯ
Миссис Агнес Рэкхэм, жена производителя одноименной парфюмерной продукции, в пятницу была найдена утонувшей в Темзе. Хотя миссис Рэкхэм еще не оправилась от ревматической лихорадки, она выехала из своего дома в Поттинг-Хилле на концерт в Музыкальную школу в Ламбете. В результате недоразумения она отстала от своих спутников. Полиция называет причинами фатального инцидента сильный ветер, скользкое покрытие причала в Ламбете и слабое здоровье миссис Рэкхэм. Эта трагедия произошла всего через четыре месяца после того, как при пожаре в собственном доме погиб Генри Рэкхэм, деверь миссис Рэкхэм. Панихида по миссис Рэкхэм состоится в приходской церкви святого Марка в одиннадцать часов.
Конфетка сгибается пополам над ночным горшком, заглядывает в его блестящее фаянсовое нутро и засовывает три пальца в рот. Вызвать рвоту никак не удается; она оцарапала себе ногтями горло, прежде чем ее стошнило. И то ничего существенного — только слюна.
Проклятие! Всю прошлую неделю, нет, больше — пожалуй, с самого исчезновения Агнес, ее почти каждое утро тошнит; она вынуждена с извинениями покидать классную комнату, едва начав урок, чтобы извергнуть из себя завтрак. (Ничего удивительного — тут и ужас, что задержат Агнес, и страх, что раскроется ее роль в этом деле, и подозрения о чудовищных настроениях Уильяма, и, наконец, просто усталость от работы от зари до полуночи.) Сегодня она беспокоится, что если ее не вытошнит сейчас, в собственной комнате, рвота может подступить к горлу позднее, на людях, и тогда ей негде будет укрыться.
Конфетка смотрит на часы; похоронные дроги должны прибыть с минуты на минуту, а съеденный завтрак намерен оставаться на своем месте. Она поднимается на ноги и с огорчением замечает, что тяжелый креп траурного платья уже измялся. Ужасная ткань: жутко мнется; лиф такой тесный, что впивается в ребра при вдохе, а двойной шов, которым юбки подшиты к лифу, натирает бедра. Неужели швеи у Питера Робинсона допустили ошибку? На крышке картонки, в которой доставили платье, написаны карандашом ее размеры — в точном соответствии с тем, что она указала в бланке заказа, заполненном по требованию Уильяма, но платье сидит скверно.
Конфетка никогда раньше не бывала на похоронах, хотя читала про них. В прошлой жизни мертвые проститутки попросту исчезали без шума и церемоний; сегодня тело лежит в затемненной комнате, а назавтра солнце осветит пустой матрас; на веревках между домами висят простыни. Куда девались трупы, Конфетке никогда не говорили. Да, был случай, когда бедную маленькую Сару Мактиг продали студенту- медику, но такие вещи едва ли происходят часто, правда? Может быть, всех мертвых блядей втихую бросали в Темзу. Но похорон не было.
— Неужели Софи тоже пойдет? — осмелилась она спросить Уильяма, когда он отдавал первые распоряжения. — Разве принято, чтобы ребенок…
— Да плевать я хотел, что принято или не принято! — взвился он, сразу наливаясь кровью. — А- агнес была Рэкхэм. Нас ч-черт знает как мало осталось, и мы все должны прийти и оплакать ее.
— Может быть, ей пойти на панихиду, а на кладбище не надо?
— Всюду она будет, всюду. А-агнес была моей ж-женой, а Софи моя дочь. Говорят, женщины на п- похоронах — это опасность плача. А что дурного, если люди плачут на похоронах? Человек умер — Господи! А ты перестань в-вилять и запиши свои размеры на этой бумажке…
Конфетка еле дышит в тесном платье, ей нехорошо. В который уже раз она разворачивает страницу, вырванную из газеты, и перечитывает сообщение о смерти Агнес. Она помнит каждое слово, но в самом шрифте есть нечто зловеще повелительное — ложь, нестираемо впечатанная в саму фактуру бумаги. Тысячу раз повторившись, эта маленькая трагическая история о больной даме, которую погубила любовь к музыкальным увеселениям, сойдя с типографских машин, распространилась по тысячам семейств. Перо действительно сильнее меча; оно убило Агнес Рэкхэм и препоручило ее истории.
Чтобы не дать себе дальше перечитывать сообщение о смерти Агнес, Конфетка берется за один из своих великолепных томов Шекспира. По правде говоря, она мало заглядывала в Шекспира с тех пор, как ей достались эти тома; так поглощена она была детскими учебниками и украденными дневниками. Самое время поупражнять литературную мускулатуру мозга.
Она перелистывает страницы, отыскивая «Тита Андроника» — произведение, казавшееся ей несправедливо недооцененным; она вспоминает, как защищала кровожадное неистовство главного персонажа в споре с неким Джорджем Даблью Хантом, когда впервые встретилась с ним в «Камельке». Теперь, найдя «Тита Андроника», она ничего не понимает — она, должно быть, с ума сошла тогда. Уильям говорил в тот первый вечер, что в конце концов она вернется к «Королю Лиру» — и был прав. Она листает страницы, прочитывая слово здесь, слово там, задерживаясь только на иллюстрациях. Что случилось с ее интеллектом? Мозги размягчились от занятий с Софи? Она, раньше воспринимавшая, как пиршество, миллион слов «Клариссы», в один присест прочитывавшая новую книгу Элизабет Эйло-арт или Матильды Хьюстон… теперь она тупо вперилась в гравюру, на которой леди Макбет стоит, готовая броситься с парапета, будто этот литературный компендиум в коже не более, чем книжка с картинками для самых маленьких.
Из-за окна доносится стук копыт и хруст гравия: прибыли похоронные дроги. Ей нужно немедленно возвращаться в классную комнату — показать, что она готова и в силах сопровождать мисс Рэкхэм, но сначала она выглядывает в окно, приблизив лицо к стеклу так, что едва не касается его носом. Несомненно, то же самое делает и Софи.
Внизу — две кареты четверкой. Одна лошадь переступает и пофыркивает прямо под окном ее спальни. В шаловливом прошлом своем Конфетка могла бы что-нибудь бросить вниз на кивающую, украшенную плюмажем голову лошади, а то и взять на прицел траурные цилиндры кучеров. Она разглядела по меньшей мере шестерых мрачных мужчин, поочередно высовывающих головы из-за занавешенных окошек карет. Все детали отднотонны: люди, лошади и упряжь, дерево, колеса и обивка, даже гравий на аллее, с которого стаял последний снег — все черное. Не подумав, Конфетка вытирает рукавом стекло, затуманенное ее дыханием, но спохватывается: креп — не водостойкая ткань, но он оставляет серые разводы на мокром стекле; а мужчины внизу могут подумать, будто она машет им.
Конфетка отступает от окна, задвигает ночной горшок под кровать, хватает перчатки из картонки Питера Робинсона и торопится к Софи.
Софи у окна классной комнаты смотрит вниз на лошадей и кареты в подзорную трубу. Французская кукла стоит в углу; ее розовое бальное платье и обнаженные руки более или менее прикрыты самодельной накидкой из черной папиросной бумаги; шляпа с перьями грубо замаскирована шалью из черного носового платка. Траурная одежда на Софи более основательна: черное платье коконом окутывает ее маленькое тельце.
— За нами приехали, мисс, — говорит она, не оглядываясь.
— Мне немножно страшно, Софи, — рука Конфетки в черной перчатке порхает у плеча Софи, не решаясь погладить его. — Вы тоже чуточку боитесь?
С той минуты, как девочке сообщили о смерти ее мамы, она не плакала, не капризничала, а, напротив, демонстрировала чуть наигранную стойкость. Как можно потерять мать и ничего не чувствовать?
— Няня мне много рассказывала про похороны, мисс, — говорит Софи, крутанувшись на каблуках,
