— Чуть больше шести месяцев назад.
— После моего отъезда?
— Нет, раньше, — быстро говорит она. — В общем, у Фиби ничего не получилось, и она вышла из проекта.
— Что собой представляет это лечение?
— Электрогипноз.
— Почему ты мне ничего не сказала?
— Не придала значения.
— Не придала значения? — недоверчиво переспрашивает он, беря ее за руку.
— Фрэнк, тебя это совершенно не касается. Позвони мне позже и скажи, что еще вы тут обнаружите, ладно?
— Ладно.
Он отпускает ее руку и возвращается в палатку.
Саманта поспешно покидает здание, садится в машину и уезжает. Сначала она плохо представляет, куда едет, но вскоре оказывается на задней скамье в церкви. Ей не хочется видеть Фиби, не хочется видеть ее как вещественную улику. Фиби. Фиби. Фиби Маккрекен. Саманта снова и снова повторяет ее имя, глядя на зажатую в руке фарфоровую лягушку. Она чувствует себя виноватой из-за того, что унесла ее из квартиры, но лягушка помогает не думать о кроваво-красном круге на животе девушки. Фиби любила лягушек и виолончель. Как и Саманта, она отчаянно хотела вернуть утраченный сон.
Людей на девятичасовой службе меньше, чем обычно, и это к лучшему. Хор начинает петь «Ave Verum Corpus»[6] Уильяма Берда, и Саманта замечает сидящую на самом краю ее ряда пожилую испанку. Женщина перебирает четки и слегка раскачивается взад-вперед.
Саманта вспоминает, как однажды, когда они с матерью пришли на утреннюю воскресную службу, в церкви появилась седая женщина, которая опустилась на колени и так прошла от двери до алтаря. Когда она была уже совсем близко, органист перестал играть, собравшиеся мужчины и женщины подняли головы, и в церкви стало совершенно тихо. Удивленно наблюдавший за происходящим священник жестом попросил ее подняться, но женщина осталась на коленях и, только доковыляв до его ног, встала и села на скамью в первом ряду.
Глядя на пожилую испанку и вспоминая ту, которая преодолела немалый путь на коленях, Саманта завидует силе их веры. Наверное, в такой вере можно найти утешение. Она осторожно поглаживает фарфоровую лягушку, закрывает глаза и вслушивается в голоса хора, как будто они повторяют слова ее безмолвной молитвы.
Будь нам примером
В смертном испытании.
О, Иисус сладчайший, Иисус благой
О, Иисус, сыне Марии,
Помилуй нас. Аминь.
Дарем, Северная Каролина 15 ноября 1986 года 19.20
Женщина в черном кожаном плаще и с шарфом на шее сидит на скамье в церкви Святого Петра. Неровное пламя свечей отбрасывает тени на ее лицо, а утомленные глаза словно плачут без слез. Ее взгляд устремлен на обложку еженедельника с черно-белым изображением картины Караваджо «Распятие святого Петра». Лицо апостола выражает страх и боль. Трое мужчин устанавливают для него крест. Униженный и несчастный, Петр ждет смерти.
Женщина откладывает в сторону еженедельник и медленно идет к исповедальне. Хор репетирует «StabatMater» Перголези. Два грустных женских голоса в сопровождении скрипок поют о плачущей матери, стоящей рядом с крестом ее сына. «StabatMaterdolorosa< emphasis>juxtacrucemlacrimosa…» [7] Она разбирает слова, но не знает, что они означают.
— Я согрешила, святой отец.
— Мы все грешники, дочь моя.
— Но не такие, как я.
Отец Мерфи медлит. Музыка в исповедальне звучит приглушенно.
— В чем ты хочешь покаяться?
— Я, кажется, убила двух человек.
— Не понял?
— Я не уверена, у меня что-то с памятью, но мне бывают видения того, что я сделала.
— Не понимаю.
— Я вижу то, что собираюсь сделать, но не могу это предотвратить, не могу остановить себя, святой отец.
— Ты ошибаешься. — Он откидывается назад, ошеломленный ее признанием. — Все можно остановить прямо сейчас. Если ты совершила что-то плохое, мы поможем. Пойдем в полицию. Вместе. Ты попросишь у Господа прощения…
— Мне больше нужен сон, чем прощение.
Отец Мерфи слышит, как по ту сторону решетки раздвигаются шторы, и открывает дверь исповедальни. Быстрые шаги. Фигура в черном устремляется к выходу. Он спешит за ней.
В маленьком помещении темно и пахнет растущими поблизости соснами. Слева — винтовая лестница, которая ведет на балкон, и через мозаичное стекло проступает тень раскачиваемого ветром дерева. Стопка лежавших на столе еженедельников рассыпалась, и на отца Мерфи смотрят десятки апостолов.
«Может быть, это что-то вроде неуместной шутки», — думает он, обводя помещение взглядом.
Внезапно снова начинает звучать музыка. «Quandocorpusmorietur». Собирая разлетевшиеся брошюрки, отец Мерфи машинально переводит слова: «Когда тело мое умрет…»
Шорох за спиной. Он быстро оборачивается. Ничего, «…даруй душе моей радость Рая».
Что-то бьет его в шею.
Женщина набрасывается на священника, вонзая ему в шею два ножа. Удары настолько сильны, что отец Мерфи падает — одна рука зажимает рану, другая прижата к полу. Прежде чем он успевает приподняться и отвести взгляд от темно-зеленых мраморных плит, лезвие пронзает кисть правой руки. Боль приковывает его к камню. Он поворачивает голову к склонившейся над ним фигуре и слышит движение воздуха, как будто где-то рядом закрылась дверь.
Ее рука взлетает вверх — священнику кажется, к самому потолку, — и острое лезвие глубоко рассекает горло. Женщина выдергивает второй нож из правой руки и переворачивает жертву. Затемвырезаеткругна егогруди.
Quando corpus morietur, fac, ut animae donetur paradisi gloria.
Лунный свет просачивается через мозаичное стекло над головой отца Мерфи. Это последнее, что видит святой отец. Он уже не чувствует, как веревка обвивает его ноги возле лодыжек, и едва ли сознает, что его тело переваливается через перила лестницы, падает вниз головой, дергается и повисает. Кровь капает на зеленые мраморные плиты и на рассыпанные по полу еженедельники, окрашивая страдающего Петра в красное.
Amen. Amen. Amen. Amen.
