— Что, руками брался?
— Прутиком подбросил на бумажку, но и руки вымыл…
— Отлично, Лаци. Верно говорится: лучшие лесничие из браконьеров…
— Давно ведь было-то, — вспыхнул Лаци.
— Вот дурень! Я же в похвалу тебе… гляди, не испугайся, если представлю на повышение.
— Я не из пугливых.
— Знаю. Можешь прилечь, Лаци.
Сержант сидел один и, держа бумагу за краешки, осторожно перекатывал на ней шарик из шкварок. Потом встал. Достал пинцет, кончиком поковырял в коричневом катышке. На бумагу вывалились две белые крупинки.
— Так! — сказал сержант. — Так. И где они раздобыли его, гады? Может, при ограблении аптеки в Бактахазе?
Но никто ему не ответил.
Затем некоторое время было спокойно, словно близящийся рассвет пожелал вознаградить тех, кому не дал отдыха день и не принесла сна ночь.
Ибо в помещении милиции и таких набралось человек пять-шесть, причем не милиционеров, — напротив, не было для них ничего более чуждого, чем милиция. Длинная скамья, на которой они сидели, конечно, не слишком манила ко сну, но сельские отделения милиции санаторными удобствами не оборудованы. Впрочем, этим людям было вообще не до сна. Единственным их горячим желанием было увидеть здание милиции снаружи, повернуться к нему спиной и поскорее убраться как можно дальше.
Этих людей подобрали на дорогах, в полях и питейных заведениях городских окраин; правда, поиск еще продолжался, но одновременно начался отсев. Более детальную проверку проведут уже в городе, но к чему везти туда тех, кто проскочит сквозь сито при первом же просеивании.
— Введите лошадника! — сказал сержант, глядя на дверь, в которую уже входил невысокий крепыш.
— Господин сержант! — раскинул руки человечек в желтых плисовых штанах, и глаза, исчерканные красными прожилками, воззрились на милиционера.
— Господин сержант, неужто меня не знаете?
— К сожалению, знаю.
— Господин сержант, жена убьет меня…
— Возможно, но только после допроса, если… если мы вас вообще выпустим.
— Господин сержант, клянусь…
— Довольно! Где ты был, Йошка, прошлой ночью?
— Вот как было дело-то… выпили мы, значит, немножко, а потом, черт бы побрал этого цыгана…
— Он твой родственник, если не ошибаюсь…
— Родственник-то родственник, а играет только за деньги… но, правда, редкостный скрипач. И мою любимую песню знает, и ведь как выводит, собака… вот эту…
— До которого же часу он играл?
— У меня, изволите знать, часов нет, да я все равно не помню. Корчмарь уже и молоток достал, потому как мы все не хотели уходить.
— Ну, и куда же ты пошел?
— Так ведь шел, шел, потом отдохнул малость на травке… если, думаю, жена почует, что пил палинку — ой-ой!
— Ты один был?
— Один, прошу прощения, остальные-то меня бросили… в беде друзей не бывает… один был, вот как палец… можно мне идти, господин сержант?
— Можно, в соседнюю комнату.
— Ай! — схватился за голову лошадник. — Ой, что теперь будет… а ведь и корчмарь знает… право, знает…
Сержант знаком приказал ему покинуть комнату, а милиционеру — остаться.
— Да, — кивнул тот, — его алиби в полном порядке. Корчмарь вышвырнул их в полночь, а на рассвете, когда мы набрели на него, он был еще пьян в стельку. Но мы все-таки прихватили его, ведь чем черт не шутит. Да и просто видеть мог что-то или кого-то, а расспрашивать его тогда не было возможности.
— Правильно. Теперь давайте сюда того длинного.
Милиционер повернулся и впустил в кабинет носатого мужчину с птичьей головой.
— Доброго вам утречка, — поклонился долговязый.
— Здравствуйте, — сказал сержант и повернулся к печке, потому что Репейка вдруг шевельнулся и стал принюхиваться. У щенка мучительно стучало в голове, один глаз совсем заплыл, но он все же встал, как будто пробуя запах на вкус, потом, заворчав, двинулся к долговязому бродяге.
Сержант смотрел на бродягу, видел его исказившееся лицо, моргающие глазки.
— На место, Репейка! — крикнул он громко, и хорошо сделал, потому что собака, ощерясь и хрипло рыча, уже бросилась было на человека. — Там сидеть!
Репейка, правда, вернулся на место, но остался стоять и время от времени, склонив распухшую голову набок, принимался ворчать.
Человек переминался с ноги на ногу, а милиционер некоторое время смотрел на чернильницу, словно приводил в порядок свои мысли. Затем он встал и обошел бродягу кругом.
— Не шевелитесь!
Сержант обошел его еще раз и вдруг заметил разорванную штанину.
— Подверните штанину! Повыше! Вот так. Та-ак, — протянул он: над коленом сбоку, среди лиловых кровоподтеков, явственно был виден след собачьего укуса.
— Надеть ему наручники!
— Что это вы, право! — заговорил было долговязый, но сержант так на него глянул, что тот онемел и сразу протянул вперед руки: наручники, звякнув, щелкнули на запястьях.
— В заднюю комнату его, и пока никого не впускать.
— Слушаюсь!
Когда долговязый вышел, Репейка опять лег, но ему было горько. Несколько раз он еще поурчал про себя, чувствуя, что должен был укусить того человека…
Но потом и жажда мести прошла, потому что сержант присел вдруг на корточки и его рука легла щенку на спину так, что это было уже само тепло и счастье.
— Ах ты, собачка… ах ты, собачка, — шептал человек в синем мундире, — ах ты, собачка! Репейка, вот я работник милиции, но я тебя украду. Я тебя украду, потому что я был пастухом и такую собаку нельзя не украсть. Ну, разве ж ты не говоришь? Ты — не говоришь?! Да профессор университета с высокой своей кафедры не скажет разумней, чем ты! А теперь — гляди! Я голоден, как волк, но мой завтрак будет твоим.
Он выдвинул ящик и, развернув чистую белую тряпку, выложил перед щенком хлеб и сало.
— Ешь, Репейка, ешь, ты заслужил, больше всех заслужил… ах ты, малыш… всем собакам собака!
Потом он заходил по комнате.
Репейка некоторое время следил глазами за шагавшими взад-вперед ботинками: он был сыт и поднять голову повыше ленился. Да и знал, что над ботинками увидел бы своего друга в синем мундире, опухшую же голову подымать было все еще больно. Щенок предпочел закрыть глаза и открыл их, только услышав, что сержант крикнул:
— Точильщика ко мне!
Вошел маленький пожилой человек, явно возмущенный.
— Кто заплатит мне за невыполненную работу, кто отвезет меня обратно к моим инструментам, кто проследит за моими вещами? Я буду жаловаться!
Сержант взглянул на милиционера.
— Я хочу остаться с этим человеком наедине.
Милиционер отдал честь и вышел.
