каблучок попадет, тот под каблучком и останется, – счастливо улыбнулся Саня. – А я теперь человек свободный, – лихо подмигнул он красивой шатенке, – кого хочу, того люблю! А товарищу полковнику Приходька желаю, как говорится, счастья в личной жизни. Свобода, сынок, понимаешь?! «Ах эти жгучие глаза…»
– Понимаю, – сказал я и запел вместе с Саней: – «Меня плени-ии-ли!»
– Добре поешь, – кивнул штурман. – А стихи писать можешь?
– Попробую. А кому стихи – ей? – показал я на шатенку.
– Ага. Марусеньке. Красавице моей, – сказал он необычайно нежно.
Сколько я ни старался, в голове вертелась только одна строчка: «Жили у Маруси два веселых гуся».
– Знаешь, не выходит у меня со стихами. Может, еще раз про глаза споем? – сказал я штурману.
– Про глаза каждый может. Я ее глаза как только не называл: и черными, и жгучими, и страстными… Нужно как-то иначе сказать, понимаешь? Женщины не любят, когда однообразно, им нужно, чтобы только у нее так было и больше ни у кого! А у Ляли, например, тоже глаза черные. Она же цыганка по крови. Видишь, что получается? Нехорошо. Ты где работаешь? Или учишься?
– В школе, – покраснел я.
– Да ты сынок еще! – засмеялся Саня. – Рано тебе про глаза сочинять.
– Не рано, – обиделся я. – Фигня все это: черные, жгучие, страстные… Глаза у нее ЧЕРНОСМОРОДИНОВЫЕ, – оторвал я фотку и ткнул Сане в лицо. – Смотри внимательно, штурман!
– Во, бля! – восхищенно сказал Саня. – Быть тебе, сынок, с таким талантищем весь полет счастливым! Все бабы твои будут! – протянул он мне свою сильную мужскую руку.
На всю жизнь я благодарен отцу за то, что мой первый полет, как и многое в той совковой стране, был левым. Летел бы я рядовым рейсом «Аэрофлота», навсегда остался бы обычным гражданином с посадочным талоном. Но я гулял по небесным полям, пас со штурманом Саней белые облака и пел с ним про черносмородиновые глаза красивой шатенки Марусеньки.
Спасибо тебе, папа!
А в карты я тогда проиграл двум майорам ВВС. Какие могут быть карты, когда небо в облаках и глаза в черную смородину?!
Потом были пять лет института и оттачивание мастерства в стенах Alma mater. Играть не стеснялись даже у ректора на материаловедении. Из всего его курса я запомнил «лямбду», именем которой ректор периодически выражался, и свою будущую жену, в которую успел влюбиться, пока партнеры сдавали карты.
В армии я обыгрывал подполковников мобилизационного отдела, при котором состоял на службе, но своему непосредственному командиру, полковнику Сарычеву, добросовестно сдавался. Что делать – в душе мы, конечно, бунтари, но в жизни чаще Молчалины. Перед душой оправдывался тем, что в армейском уставе фамилия рядового Чацкого не значится.
Всякий раз, проигрывая Сарычеву, я думал о том, что все в нашей жизни подчинено определенным законам. «Взять, к примеру, армию, – думал я. – Чем Сарычев лучше меня? Таких, как я и он, в армии тысячи, а в жизни – миллионы. Миллионы судеб – миллионы кораблей. Понятно, что катастрофы не избежать, поэтому и необходим лоцман, неважно, с какой фамилией и под чьим флагом он поведет свои армады. Важно, чтобы всех и всегда – одним фарватером. Если сказано на «север» – значит, точно не на юг, так что извольте! На юг, конечно, тоже можно, но только летом и за свой счет».
Впрочем, куда бы нас ни вели, умирать всегда предлагают в одиночку. Обо всем этом неплохо задуматься, когда садишься за карточный стол пытать судьбу, потому что любая игра – это наша жизнь в миниатюре. Зарисовка. Набросок. Этюд. В этюдах тоже нужна стратегия. Моя стратегия была проста: не ошибайся сам, пусть ошибаются другие.
И было бы с такой стратегией все легко и просто, но только жизнь после армии не заладилась. И лоцманы попадались слеповатые, и жена не радовала, и я ее огорчал. Все чаще вспоминался пастух Саня, все сильнее хотелось черносмородиновых глаз, и рвалась душа в поля небесные побродить по белым-белым облакам.
Набрался однажды сил и сказал жене, что подаюсь в пастухи. Отдал ей квартиру, взял пару сорочек и пошел пасти телочек.
Ах вы, телочки мои, буренушки, звездочки мои ненаглядные! Что ж вы меня доите и по-утренней зорьке и по-вечерней? Пастушок же ваш – не петушок с золотым гребешком. Ему ласка нужна и чтобы в глазах смородина черная. А вам травку давай ямайскую да пирсинг золотой.
Телочки попадались все больше беленькие или мелированные. И Ашот, пастушок приезжий, мне сильно завидовал.
– Опять пародистый телка завел?!
Вот так Ашот говорил. А я ему отвечал:
– На чужой телка не запрягай свой шестерка, Ашот-джан! По-хорошему говорю.
Но Ашот по-хорошему не понимал.
Как-то повез я выгуливать телочку на Выставку достижений народного хозяйства. По павильонам походить, на людей посмотреть, ее показать.
Увидела она достижения турецкого народа и обосралась от радости. Для них, телочек, это дело привычное.
А я с детства говно не люблю. Особенно когда за другими подбирать. Тут Ашот и подсуетился.
– Хочешь, – говорит он моей телочке, – я весь этот палатка тебе подарю? Будешь здесь хозяйка!
Она, даром что телочка, сразу согласилась.
