другая девочка в розовых туфлях. Но я узнала даже магазинчик на повороте, «Кола $2.49».
— Поверните здесь.
Путь к женскому отделению «Калифорния Инститьюшн» шел по той же черной асфальтовой дороге, мимо котельной, водонапорной башни, вышки. Вход в тюрьму обозначала будка охраны. Клер не разрешили пронести книгу, которую она привезла для матери, «Ночь нежна» Фицджеральда, ее любимую. Металлоискатель запищал от моих ботинок, пришлось снять их и отдать для обыска. Скрежет ключа, лязганье ворот, кваканье переносной рации — звуки визита к моей матери.
Мы сели за пластмассовый садовый столик под синим навесом. Я смотрела на зарешеченные ворота, откуда должна была выйти мать, но Клер повернула голову не в ту сторону, к стойке распределения, где толпилась новая партия заключенных. Женщины ходили по кругу, некоторые брали метлы и мели двор, до того они одурели от скуки. Большинство были молоды, одна или две моложе двадцати пяти. Их помертвелые лица не обещали нам ничего хорошего.
Клер дрожала — то ли от холода, то ли от волнения. Она старалась быть смелой.
— Почему у них такие глаза?
Я разглядывала линии на ладони, мою судьбу. Жизнь обещала быть трудной.
— Не надо на них смотреть.
Было холодно, но ожидание матери бросало меня в пот. Кто знает, может быть, они подружатся. Может быть, мать и не затевает никакую игру. Или не такую уж отвратительную. Они с Клер будут переписываться, и когда-нибудь Клер будет свидетельствовать на процессе о ее положительном характере.
Мать подошла к воротам и стала ждать, пока их откроет женщина в форме. Волосы у нее опять отросли, лежали светлым шарфом поверх синего джинсового платья, спускались на грудь. Я видела, как нерешительно она проходит во дворик — нервничает не меньше меня. Такая прекрасная. Мать всегда поражала меня своей красотой. Даже если она уходила вечером в кафе и потом возвращалась, я смотрела на нее, затаив дыхание. Сейчас она была тоньше, чем два года назад, малейшие излишки веса были сожжены на беговой дорожке. Глаза стали даже ярче, светились еще от ворот. Мускулистая, загорелая, с очень прямой осанкой, сейчас она меньше была похожа на Лорелею, больше на полицейского-убийцу из «Бегущего по лезвию бритвы». Мать подошла к нам, улыбаясь, но я чувствовала неуверенность в крепких руках, которые она положила мне на плечи. Минуту мы смотрели друг другу в глаза, и я изумилась — теперь мы были одного роста, одной комплекции. Ее глаза лихорадочно искали во мне знакомые черты, и мне вдруг стало неловко, стыдно за себя, за свою модную одежду, даже за Клер. Больше всего — за то, что я хотела вырваться от нее, освободиться, сама такая мысль была отвратительна. Теперь мать узнала меня. Мы обнялись, и она протянула руку Клер.
— Добро пожаловать в Валгаллу!
Интересно, что мать чувствовала сейчас, знакомясь с женщиной, у которой я живу, к которой так привязана, что даже ничего о ней не писала. Теперь мать видела, какая она красивая, какая деликатная, видела ее пухлый детский рот, лицо-сердечко, нежную шею, мягкие, недавно подстриженные волосы. Клер с облегчением улыбнулась — ей понравилось, что мать первая протянула руку. Как плохо она знает отравителей.
Мать села рядом со мной, положила свою ладонь рядом с моей, но она уже не казалась такой большой. Наши руки стали одинаковыми. Мать тоже это заметила. Сейчас ее лицо казалось старше, чем два года назад, загорелую кожу прочертили морщинки — вокруг глаз, вокруг тонких губ. Или она показалась мне старше по сравнению с Клер. Она была тоньше, крепче, резче и стремительнее — сталь на фоне воска. Я молилась Господу, в которого не верила, чтобы все это скорее закончилось.
— Здесь совсем не так, как я себе представляла, — сказала Клер.
— Этого вообще не существует. — Мать грациозно повела рукой. — Это иллюзия.
— Да, вы так писали в стихотворении. Новое стихотворение, вышло недавно в «Айова ревью». О женщине, которая превращается в птицу и чувствует боль от прорезающихся перьев.
— Изумительное стихотворение. Старомодная, актерски правильная речь Клер заставила меня вздрогнуть. Легко было представить, как моя мать будет передразнивать ее потом со своими здешними товарками. Но я уже не могла защитить Клер, было слишком поздно. Ироничные запятые в углах материнских губ теперь не исчезали, превратившись в морщинки. Татуировка эмоций. Мать скрестила ноги, мускулистые и загорелые, словно вырезанные из дуба, гладкие и голые под синим платьем. Показались изношенные белые кеды.
— Дочь говорит, вы актриса.
Даже свитера на ней не было этим серым холодным утром. Мутный белесый фон тумана шел к матери, от нее пахло морем, хотя мы были за сотни миль от обоих побережий.
— По правде сказать, моя карьера — сплошное несчастье. — Клер теребила обручальное кольцо, свободно висевшее на ее тонком пальце. — В последней роли я такого напортачила, что, наверное, уже никогда не буду играть.
Почему ей непременно надо говорить правду? Почему я не сказала ей, что есть люди, которым нельзя доверять, которым лгать просто необходимо?
Мать инстинктивно почувствовала трещину в душе Клер, как альпинист в тумане нащупывает опору на отвесной скале.
— Нервы? — сочувственно спросила она. Клер придвинулась ближе, готовая все рассказать.
— Это был настоящий кошмар, — начала она и принялась описывать тот ужасный день.
Наверху клубились и сгущались облака, как бактерии дизентерии, к горлу снова подкатила тошнота. Клер боится множества разных вещей, даже в океан заходит только по пояс, чтобы ее не унесло. Почему же сейчас она не чувствует отлива? Потому что улыбка матери так добра, так сочувственна? Вас же несет на рифы, Клер. Спасателям приходилось откачивать и гораздо более сильных пловцов.
— Они относятся к актерам, как к материалу, — сказала мать.
— Я это испытала в полной мере. — Клер двигала по цепочке свой гранатовый кулон, тыкала его в ямку под нижней губой. — Хватит, больше не надо. Приходить на пробы только для того, чтобы на тебя посмотрели две секунды и решили, что ты слишком этничная для сцены с апельсиновым соком, слишком классичная для мамаши в сериале.
Острый профиль матери четко рисовался на фоне шиншиллово-серого неба. Кончиком носа можно было провести идеально прямую линию.
— Сколько вам, около тридцати?
— В марте будет тридцать пять.
Правду, всю правду и ничего кроме правды. Такие свидетели только оказывают медвежью услугу. Просто не могут не поваляться в грязи у всех на глазах.
— Поэтому мы с Астрид и ладим. Скорпионы и Рыбы хорошо понимают друг друга. — Она подмигнула мне через стол.
Матери явно не нравилось, что мы с Клер понимаем друг друга, я чувствовала это по движениям ее руки у себя в волосах. Вороны каркали совсем рядом, били своими черными блестящими крыльями. Мать улыбнулась Клер.
— Мы с Астрид никогда друг друга не понимали. Водолей и Скорпион, что поделаешь. Она такая скрытная, вы заметили? Никогда нельзя знать наверняка, что она думает.
— Ничего я не думаю, — сказала я.
— Но она открывается иногда, — весело сказала Клер. — Мы все время болтаем. Я кинула на нее карты — расклад очень хороший. Ее имя должно приносить удачу.
С какой легкостью она опускается на колени перед гильотиной, кладет голову в прорезь и при этом щебечет.
— Не очень-то много удачи оно ей пока принесло. — Мать чуть ли не мурлыкала. — Но, может быть, счастье ей улыбнется.
Неужели Клер не чувствовала запах варева из олеандра, легкую горечь яда на языке?
— Мы просто обожаем Астрид, — сказала Клер, и на секунду я увидела ее глазами матери. Нелепая, наивная, щепетильная до абсурда. Нет, остановись, говорила я себе, не суди о ней так. Просто у нее нет слуха на такое, ты же знаешь ее.
