собачонок. И все-таки снова и снова им удавалось возвращать руль в нужное положение.
— Минуем мыс, — прокричал кормщик Бедреддину, — будем живы! За ним песчаная отмель. — Он мотнул головой в сторону продолжавшего молитву Мюбарекшаха: — Плавать умеет?
Бедреддин пожал плечами:
— Откуда…
Кормщик указал ногой на привязанные к борту мокрые шкуры.
— Надуй! Привяжи старику под мышки! Пусть замолвит за нас словечко перед Аллахом!
Тут Бедреддин прервал свой рассказ и поглядел на внимавших его словам приятелей.
— Ни за что не угадаете, что пришло в тот миг мне в голову… Помните? «Однажды ученый грамматик поднялся на борт корабля.
— Учил ты грамматику, кормчий? — спросил он, к рулю подойдя.
— О нет, не учил, ваша милость, не знаю грамматики я.
И молвил ученый спесиво:
— Полжизни, знать, прожил ты зря.
Умолкнул обиженный кормчий, досаду в душе затая.
Но вот налетел в море ветер, и бездны разверзлись до дна.
— Умеешь ты плавать, любезный? — спросил его кормчий тогда.
— Нет, брат, не умею я плавать, ведь тело не держит вода.
— Что ж, — кормчий ответил спокойно, — всю жизнь, значит, прожил ты зря».
И Сеид Шериф и Хызыр, конечно, знали эту притчу Джеляледдина Руми. Но на их лицах было не веселье написано, а недоумение. И Бедреддин пояснил:
— Время было для шуток, понятно, неподходящее. Да и тот грамматик никак не походил на нашего учителя. Но, вероятно, у памяти свои законы…
Им удалось миновать скалистый мыс, иначе вряд ли Бедреддин мог бы рассказывать о происшедшем. После нескольких ударов о песчаное дно судно село на мель и завалилось на бок. Люди, бочки, снасти посыпались в воду. Бедреддин с Мюэйедом умели плавать. Как-никак они выросли не в аравийских пустынях, а в Румелии, где неуменье держаться на воде считалось признаком дикости. С помощью бурдюков удалось им вытащить на берег и Мюбарекшаха.
Оглушенные ударами прибоя, обессиленные, лежали они на мокром песке под лучами африканского солнца и никак не могли унять ледяной дрожи.
Погибли двое: один из моряков, — верно, оглушило кормилом при падении, и старый черный раб Мюбарекшаха, его вытащили на берег мертвым, — очевидно, сердце не выдержало страха. Собрали все выброшенное на берег. Оказалось, что на два десятка людей у них один бочонок с пресной водой и ни крошки хлеба. Мюбарекшах сберег кису с деньгами, подвешенную к шее на шнурке, но пользы от денег не было никакой: остров Таран, на котором они очутились, был безлюден, безлесен, безводен. Дня четыре могли продержаться…
Мюбарекшах первым делом вознес хвалу Вседержителю миров. Потом обошел спутников и поклонился каждому в ноги — слугам, морякам, ученикам своим. Благодарил за спасение.
— Разве что-либо зависит от усилий раба божьего, о учитель? — спросил потрясенный Бедреддин.
— Нет, не зависит, — услышал он в ответ. — Но без усилий ничего не бывает. Каждый из нас делал что мог. Моряки спасли судно, слуги — имущество, вы, ученики, — меня. Мне, старику, оставалось молиться и надеяться.
Мюбарекшах помолчал. Поймав взгляд Бедреддина, пояснил:
— Сбываются лишь те надежды, которые подкреплены верой и делом. Только труд души превращает разум, дарованный человеку, в действительное орудие познания Истины.
Понадобилось крушение, сиденье на острове Таран, чтобы Бедреддин до конца постиг величие духа своего учителя, а меж тем полуграмотный кормчий успел учуять его мигом.
Они пробыли на острове день, ночь и еще полдня. Когда буря улеглась, с проходивших следом судов заметили белую тряпку, которой размахивал, нацепив ее на шест, кормщик. Их взяли на борт, и после недолгого плавания они благополучно прибыли в обетованный для путешествовавших морем паломников порт Джидду. А оттуда караваном через пустыни Хиджаза отправились в Мекку.
Все время пути продолжал Бедреддин размышлять над словами учителя. Если разум дарован человеку как возможность, то, выходит, познание Истины не есть простое накопление сведений, а процесс развития самого разума.
Мысль Бедреддина была поразительна. Развитие разума… Но разве он не был дарован создателем человеку в том виде, в котором мы его знаем?
— Позволь, — заметил Джеляледдин. — Разве и по сию пору целые племена не коснеют в языческом многобожии и идолопоклонстве?
Вместо Бедреддина ему ответил Сеид Шериф:
— Я полагаю, не следует смешивать частичный разум людей и даже целых народов с разумом всеобщим, всечеловеческим, который Вседержитель являет в мужах веры, в пророках…
— Если послушать вас, то человеческий разум неуклонно движется к Истине. Но не забывайте: Мухаммадом, — да будет над ним благословение Господа! — сказано: «Каждый следующий день будет хуже предыдущего!» Отчего бы это?
— Я думаю оттого, — сказал Бедреддин, — что ему было ведомо: люди быстро научаются новым словам и со страстью начинают разменивать их смысл, будто что-то поняли, будто понять — одно, а жить — другое. Не скоро согласуют они свою жизнь с открывшейся разуму Истиной. А до той поры каждый новый день действительно будет для них хуже предыдущего. — Помолчав, Бедреддин продолжал: — Глядя на чересчур усердных паломников, я понял и другое: в делах веры надобно подчинять свои страсти разуму…
— Уже облачившись в ихрам, понял? — спросил Джеляледдин.
В ихрам — особую одежду из двух кусков бязи или полотна, коих не касалась игла, паломнику следует облачиться прежде, чем его нога ступила на землю Хиджаза. В этой одежде, которую запрещено снимать до конца хаджа, нельзя заботиться о своей внешности — стричь ногти, волосы, бриться; возбраняется срывать листья, плоды, обижать животных и людей, проливать кровь, а тем более лишать жизни — даже муху или блоху. Все без исключения мысли паломника должны быть устремлены к богу.
— Облачившись, облачившись!.. Правда, ихрам обошелся нам втридорога — его пришлось покупать в Джидде, поскольку приобретенный в Каире утонул. А в чем, собственно, дело, Джеляледдин?
— В том, беспечный Бедреддин Махмуд, что напрасно Сеид Шериф именовал тебя хаджи: твое паломничество может считаться недействительным, ибо вместо размышлений о боге ты убивал своим презрением благочестивых мусульман…
Что-то Бедреддину в тоне собеседника послышалось подозрительное. Он промолчал.
Мюэйед, не утерпев, вступился за брата:
— Размышления о вере в людях тоже размышления о боге!
— Привет от муллы Исхака! — торжественно возгласил Хызыр.
Все расхохотались. Так и есть, разыграл, беспутный! Мулла Исхак, хоть борода у него успела поседеть, числился в младших учениках Мюбарекшаха. Учитель давно пытался его пристроить имамом какой-нибудь квартальной мечети, но Исхак ни в какую — желал стать ученым, и все тут. Меж тем он обладал единственной способностью, если можно назвать это способностью, — понимать только прямой смысл слов. Как-то учитель стал излагать предание о благочестивом царе Балха Ибн Адхаме. На охоте царь загнал кулана. Пустил стрелу и подскакал, чтоб его добить. Но кулан молвил человеческим голосом: «Для того ли ты сотворен, о шах, чтобы преследовать беззащитных тварей?» Смущенный вернулся царь во дворец. Ночь провел в молитве. А наутро увидел на крыше дворца неизвестно как попавшего туда пастуха- бедуина. Кликнул стражников, чтоб те привели негодяя. Спросил: «Что понадобилось тебе на крыше моего дворца?» — «Ищу потерявшегося верблюда!» Памятуя о вчерашнем чуде, сдержал царь свой гнев. Спросил: