С каждым днем враг становился сильнее, беи и воеводы всюду встречали его как избавителя. Сербский князь отрядил под его начало пехоту под командой челника Радина, ударную конницу во главе с воеводой Дурдже Бранковичем. Войнуков привел Михайло Шаин. Эвренос-бей с пятью сыновьями, беи Тырхали признали Мехмеда Челеби государем, присоединились к его войску со своими дружинами.
А войско Мусы таяло, как снег по весне. Крестьянские отряды не выдерживали дальних походов. К тому же наступала пора пахать и сеять. Не в силах дожидаться решительного сражения, крестьяне на каждой стоянке покидали войско.
Продолжали бежать от Мусы и воеводы: за Синаном-беем последовали его приятель Бурак-бей, за ним — Саруджа-бей и Паша Йигит и, наконец, янычарский начальник Хасан-бей. Правда, янычары вместе с ним не ушли. Кроме них с Мусой оставались теперь лишь бейлербей Михальоглу со своими акынджи и азапы под командой Иззет-бея.
Мехмед Челеби решил: настало время дать бои.
Утомленное переходами, подавленное изменами, утратившее половину своих бойцов, войско Мусы Челеби было разбито. Роли поменялись. Бросая раненых, беспрестанно меняя загнанных коней, акынджи и посаженные на коней янычары с азапами отступали вместе с Мусой вдоль Родопских гор к Эдирне. Мехмед Челеби преследовал их по пятам.
За два перехода от столицы Муса Челеби неожиданно свернул влево на Полночь. Путь на Эдирне оказался открыт.
Мехмед Челеби подошел под стены столицы. Выслал гонцов, потребовал открыть ворота. Кадиаскер Бедреддин, посовещавшись со старейшинами ахи, с крепостным воеводой, отвечал весьма почтительно, что, к несчастью, не волен выполнить повеление, ибо жители столицы вынуждены ожидать окончания войны, дабы с почетом впустить в город и признать своим государем того, кто в ней победит.
Старая лиса Эвренос-бей посоветовал Мехмеду Челеби не прибегать к силе, а приберечь ее для окончательной победы над неразумным братом, который к тому времени успел отойти к Филиппополю.
Мехмед Челеби счел за лучшее последовать совету своего главного воеводы.
Братья встретились лицом к лицу недалеко от Софии возле деревни Чамурлу, что под Самоковом.
К середине лета пала жара. Солнце, неумолимо вздымаясь к зениту, пригибало к земле все живое. Деревья стали недвижные, с поникшими ветвями. Травы пожухли. Над дорогами висели тучи пыли.
Ни устало кативший свои мутные воды Мерич, который болгары зовут Марицей, а греки Эвросом, ни впадающая в нее Тунджа не приносили прохлады. У городских источников столицы толпились длинные очереди женщин с кувшинами.
Томительная духота стояла и под сводами обители, обычно хранившей летом прохладу. От метавшегося в жару Кулаксыза Алпа шел тяжкий дух. Неделю не отходил от него Гюндюз. Подавал воду, отпаивал куриным взваром. Промывал загноившуюся рану уксусным раствором. Вслушивался в его путавшуюся речь.
— Смерть изменникам! — Раненому казалось, что он кричит, а Гюндюзу пришлось склониться к его лицу, чтобы лучше слышать. — Вон они… Берегись, Михальоглу!.. С правого крыла…
Кулаксыз Али махнул было рукой. Закашлялся, застонал. В груди у него клокотало, хлюпало: страшная была пробита в ней дыра. Он глянул, не узнавая, на Гюндюза и снова провалился в забытье.
Гюндюз просунул здоровую руку ему под шею, приподнял: тело раненого горело огнем.
Вошел Касым из Фейюма. Помог подтянуть Кулаксыза к стене, устроил его полусидя. Приложил ладонь ко лбу. Отодвинув влажные свалявшиеся волосы, пощупал биенье жилки на виске. Бедреддин научил его ходить за тяжелыми больными.
— Лихорадка не спадает. Скверный знак. И запах… Что говорил?
— Да что еще? Все видится ему поле… На котором бились…
Поле под Самоковом было каменистое. Трава выбита скотом. Лишь длинные стебли жесткого коровяка торчали то тут, то там, полыхая ядовито-желтыми цветами.
За их спинами была деревня Чамурлу, по правую руку — река Искар, извилистая, обмелевшая. По левую — ряды тополей, поле. Вязкое, влажное, посверкивающее на солнце.
Перед ними на взгорье — вражеское войско, выстроенное ковшом. Посредине ковша развевался санджак Мехмеда Челеби с золотой тугрой. По обе стороны от него — знамена беев. Возле поля — Эвреноса, около реки — перебежчика Ибрагима-паши.
Его, наверно, и увидел в бреду Кулаксыз Али, остерегая Михальоглу. Но тогда они еще не знали, что за отрядом изменника стоит сербская конница. И когда Михальоглу повел туда акынджи, сербы опустили забрала и, выставив копья, ринулись им навстречу. Акынджи чиркнули по этой стальной стене, как камень по щиту. Прянув влево, с разгону врезались в средостенье вражеского войска и чуть было не прорвались к санджаку Мехмеда Челеби Тяжелая сербская конница продолжала, однако, свое движение. Смяла правое крыло акынджи. Врубилась в их ряды. Обратила вспять.
Кулаксыз Али и Гюндюз, целые и невредимые, вместе с остатками акынджийских сотен прискакали обратно к окруженному янычарами стану своего государя. Пыль осела, и безжалостно яркое солнце осветило картину разгрома: шевелящиеся тела бьющихся на земле коней, грязную рваную одежду, окровавленные изломанные доспехи.
Враг, однако, не торопился. У него был иной расчет.
На небольшой холм впереди вражеского стана выехала кучка всадников. Из нее выдвинулся бывший янычарский начальник Хасан-ага и, выкликая по именам своих бывших тысяцких, сотников, десятников, стал звать их к измене. Дело, мол, проиграно, правит вами не государь, а шальной мальчишка, он ведет вас к погибели.
Такого Муса Челеби вынести не мог. Не успели они и глазом моргнуть, как его вороной жеребец взвился на дыбы, перемахнул через наставленное янычарами дреколье и вынесся в поле.
Быстрей других опомнился сотник Сары Салор. Вместе с остатком своей сотни, в которой были и Кулаксыз с Гюндюзом, пустился вслед за государем.
Хасан-ага и его люди спокойно глядели на приближавшихся. Верно, думали: следует их призыву. А когда узнали Мусу Челеби, было поздно. Хасан-ага растерялся, открыл было рот, чтобы крикнуть. Но сабля Мусы Челеби, сверкнув на солнце, снесла с него голову. Струя крови ударила в гриву прянувшего от испуга коня, тело воеводы повалилось акынджи под ноги.
Муса не успел снова занести саблю. Его правая рука, отсеченная страшным ударом, упала на землю, рядом с окровавленной головой.
— Отдайте… — Отдайте… Аллах… — Кулаксыз попытался сесть. — Мамочка… Вот государь…
Гюндюз придержал его за плечо.
— Лежи, брат, спокойно… Даст Аллах — поправишься… Государь тебе без пользы теперь…
Какой государь грезился ему. Мехмед Челеби? Или Муса?
Потеряв руку, Муса не потерял мужества. Зажав обрубок руки под мышкой, он развернул коня и пустил его в сторону поля.
Подоспели акынджи Сары Салора. Прикрывая государя, кинулись в схватку.
Муса Челеби, наверное, ушел бы: на выручку ему спешили янычары, да и стан был недалек. Но его вороной, перескочив через арык, орошавший поле водами Искара, увяз в грязи.
Мусу Челеби настигли. Окружили. Сбили наземь. Связали и, перекинув через седло, представили брату.
Мехмед Челеби глянул молча и махнул рукой. Начальник его охраны Балтаоглу знал, что это значит. Отвел Мусу в сторону, захлестнул на его шее тетиву и удушил.
По повелению нового государя тело его брата как доказательство победы было торжественно отправлено в Бурсу для погребения в усыпальнице Османов.
А Гюндюз, раненный в плечо, три дня с короткими привалами по ночам вез в Эдирне своего друга Кулаксыза Алпа — он был чуть не насквозь пронзен тяжелым сербским копьем. Для равновесья приторочил к коню с другого бока сотника Сары Салора, исколотого саблями, потоптанного копытами. Надеялся на
