Много воды утекло с той поры в Яндре. Сын болгарского царя Шишмана царевич Александр принял ислам и по милости покорителя его родины, султана Баязида, был назначен управителем Самсуна. В этом городе, недавно присоединенном к владениям дома Османов, воспоминания детства долго наливали его грудь свинцовой тоской. Почуяв ее приближение, челядь разбегалась кто куда, лишь бы не попасться бею на глаза: страшен становился наместник, и развеять его могла только пролитая кровь. То ли служба османская, то ли годы Тимурова нашествия и царской усобицы, а может, просто возраст смирили со временем его нрав, память о минувшем уже не томила его с прежней силой. В конце концов он воевода, и не все ли ему равно — идти с болгарами против греков и турок или с турками против греков и болгар?
Конечно, наместничество — не царство. Главное, однако, чтоб ты пользовался властью, а не она — тобой. Сулейман-бей как наместник обладал немалой властью и полагал это само собой разумеющимся: ему с рожденья был назначен высокий удел. Если же толковать о вере, то разве добрая доля православной знати, в ее числе и царских кровей, не служит ныне Османам? Взять того же кнезича Стефана Високого, что после гибели отца от рук турок был ими поставлен деспотом Сербии. Чем Александр, сын низложенного болгарского царя Шишмана, хуже деспота Сербии? И пусть удравший в горы вместе со своими братьями болван Момчил, товарищ его детских лет, воображает себя хозяином Родоп. Это ему не потешные игры. Момчил стал не более чем разбойником, или, как говорят турки, хайдутом, ибо пошел против извечного порядка вещей, и ждет его не власть, а веревочная петля. Он, Александр, сын законного царя Болгарии, признавший власть Османов, признал и торжество их веры и как законный наместник своего повелителя исполнит свой долг до конца.
Эти мысли при всей их бесспорности не успокоили, однако, Сулеймана-бея, напротив. Он ощутил во рту горький привкус полыни и с удивлением узнал его: то был предвестник почти забытой им лютой тоски, которая так пугала его слуг и рабов в Самсуне.
Он пришпорил коня. Вороной взвился и пошел размашистой рысью. Телохранители последовали за беем. Вылетев на взгорье, он увидел высоко в стороне деревеньку, обернувшуюся задами к лесу.
— Чавуш-баши! — позвал он.
Когда золотисто-рыжий жеребец начальника охраны поравнялся с широким округлым крупом бейского скакуна, наместник спросил:
— Что за деревня?
— Должно быть, Екли.
— Отправь чавуша вслед лучникам — пусть возвращаются! И к каравану — да поторопятся! Привал!
Место для лагеря было выбрано заранее на угоре средь поросшей кустарником огромной проплешины в лесу. Чери-баши, командовавший всадниками, получил приказ отрядить к деревне воинов и никого оттуда не выпускать.
Все прочее воинство, за исключением дневальной сотни, расседлало коней, отдало их попечению коноводов и в ожидании шатров принялось приводить себя в порядок. У родников, что били из скалы, выстроились очереди. Ржание коней, стук топоров, треск ломаемого кустарника, говор сотен людей, — обычная суета воинского лагеря звучала приглушенней обычного. Несмотря на предвечерний час, томительная жара не спадала.
Телохранители наместника отыскали траву погуще, слуги расстелили на ней ковровые попоны, пристроили сверху седло, приладили сзади подушечку, чтоб мягче облокачиваться. Оруженосец подбежал к бейскому стремени. Наместник отмахнулся: не время, дескать.
С крутого бугра он следил за подходом пешей тысячи. Вороной красавец под ним, изогнув лебединую шею, раздувал широкие, высоко посаженные ноздри, прядал ушами, нетерпеливо бил длинным черным копытом. Вместе с тяжелой фигурой наместника в запыленном кафтане из тонкого синего сукна, в темной с седою искрой окладистой бороде и высоком клобуке они представляли внушительное зрелище.
Завидев наместника, воевода пешей рати обернулся к шагавшим за ним полутысяцким. Те побежали вдоль рядов. Закричали, засуетились десятники. Пехота заторопилась, задергалась. Но крики и зуботычины не помогали: кремнистая дорога, жара и усталость брали верх, строй не ладился.
Улыбка искривила губы наместника. Когда голова отряда подошла поближе, он поманил воеводу. Тот подбежал, запыхавшись.
— Стой рядом и гляди со мной вместе! — приказал Сулейман-бей.
Покрытые тонкой белой пылью, одна за другой подходили к бугру полусотни. Завидя своего воеводу рядом с наместником, старались глядеть бодрей. Получалось у них скверно. У одних лук висел не через плечо, а на шее, у других палаш сбился назад, хлопал по ягодицам. Кой-кто прихрамывал, опирался на палки.
Обогнув бугор, гулямы рассыпались по поляне, многие тут же садились на траву. Нужны были луженые глотки десятников, чтоб поднять их и развести полукружьем вдоль лесной опушки.
— Вот что, воевода, — сказал наместник, когда прошли последние полусотни. — Вели сосчитать людей, посбивавших себе ноги. Да не забудь сей же час отправить в лес за дровами для костров.
— Слушаю, мой бей!
Сулейман-бей огляделся. Увидел воткнутое в землю древко с бело-зеленым алемом и бунчуком из конского хвоста. Направил туда скакуна. Стяг и бунчук обозначали шатер государева наместника. Но верблюдов с шатрами все еще не было, и это начинало беспокоить его.
Чавуш-баши сам поддержал ему стремя, помог спешиться. Бей подошел к ковровым попонам. Слуги подбежали с кувшином воды, с полотенцем. Наместник вымыл руки, оплеснул лицо. Вытер, расчесал бороду. Сел, поджав под себя ноги, облокотился о седло.
Подскакал воевода конников. Соскочил на землю. Не доходя до ковра, остановился, доложил с поклоном:
— Прибыл гонец из деревни.
— Сколько взяли деревенских?
— Никого не застали!
— Я же велел не упустить!
На скулах наместника заиграли желваки.
— Деревня покинута, мой бей, — молвил чери-баши, скрестив на груди руки. — Ни единой души не осталось. Если верить гонцу, угли в очагах были еще теплые, значит, ушли не поздней как на рассвете…
Потянуло смолистым дымком — кашевары разложили огонь под казанами. Коноводы, дав коням остыть, поили их из кожаных ведер, навешивали на морды торбы с ячменем. Всадники посолидней, в пышных тюрбанах, отдыхали по примеру наместника, откинувшись на седла и подушки. Те, что помоложе, сбивались в кучки, пересмеивались. Глаза, однако, то и дело обращались на дорогу, откуда должен был подойти обоз.
Пешая полусотня с топорами через плечо нехотя потащилась к лесу. Недвижно, точно неживые, застыли по парам на каждом из четырех углов ковра телохранители наместника.
Спорым шагом приблизился пеший начальник. Встал у ковра.
— Обезноженные гулямы сосчитаны, мой бей! Тридцать две головы.
— Считали на совесть?
Воевода вместо ответа склонил голову.
— Представить! — приказал наместник.
На дороге показалось пыльное облако. Не там, откуда ждали верблюдов, а с противной стороны: к привалу на рысях возвращались передовые лучники. Когда подскакали поближе, стало видно: у двоих поперек крупа приторочены к седлам не то мертвые, не то пленные. Пыль же поднимали не столько кони, сколько овцы — за отрядом гнали стадо голов в двести. Захватили в лесистом ущелье, в полутора фарсахах от стоянки, доложил черибаши. Вместе со старым пастухом-греком и мальчишкой-подпаском. Их и везли в тороках. То были греки из оставленной деревни, куда остальные подевались, предстояло выяснить.
Сулейман-бей приказал: неверных допросить с пристрастием, овец заколоть. Пусть ратники перед делом полакомятся свежатиной. Тем временем против древка с алемом построили тридцать два оплошавших гуляма. Наместник в сопровождении воеводы пешей рати и полу-тысяцких пошел вдоль ряда. То были молодые крестьянские парни лет двадцати, не старше. Наверняка шли в поход впервые. Господа
