сипахи, что обязаны снаряжать определенное число ратников, конных и пеших, за право пользоваться доходами с участка государевой земли, справили их из рук вон. Одежка разномастная, оружие какое ни попало.
С недоброй улыбкой наместник переводил взгляд с обуток на лица, с лиц на обутки. Вернулся к ковру, приказал:
— Каждому второму — по двадцать палок! На закорках у первых!
Тысяцкий попробовал было вступиться: поротый ратник-де к бою негоден.
— А хромой годен? Пусть себе на носу зарубят: пешему ратнику ноги что всаднику — конь. Береженья требуют. А ежели они к бою негодны станут, за то их сипахи в ответе. С них и взыщется — то ли другими гулямами, то ли деньгами.
Шестнадцати охромевшим в походе гулямам задрали рубахи, связали над головой руки. Шестнадцать товарищей по несчастью взвалили их себе на спины. По два наместничьих телохранителя с длинными, в два локтя, палками встали у каждого в головах. Десятник махнул рукой:
— Раз!.. Два!.. Три!..
Били размеренно, не торопясь, с оттягом. После шестого удара спины вздулись багровыми буграми, после десятого во все стороны полетели кровавые шмотья. Крики истязуемых смешались с блеяньем закалываемых овец.
На лице Сулеймана-бея по-прежнему играла улыбка. Войско глядело на расправу молча.
Обоз явился, когда солнце начало заметно клониться к закату. Поклажа на верблюдах была помята, в повозке лежали раненые. Вид у латников, замыкавших поход, был смущенный. Покуда разбивали шатры, воевода конников и глава замыкающего отряда рассказали: в фарсахе с лишним до привала, там, где дорога огибает поросший густым лесом склон, по верблюдам ударили зажженные стрелы; животные, напуганные огнем, с ревом бросились во все стороны, подавили мулов, обслугу. В лесу ратники никого не застали. Углубляться в чащу не стали, опасаясь засады. Один верблюд сломал ногу, у двух мулов оказалось пробито брюхо. Пришлось их добивать, ловить разбежавшуюся скотину, перегружать поклажу, подбирать раненых да помятых. Вот и задержались чуть не до вечерней молитвы.
В самом деле, только успели поставить шатры, как наиб, заступник кадия, и его служки призвали к предзакатной молитве. Наиб Шерафеддин, несмотря на почтенный возраст, был посажен на свой пост недавно за заслуги в распознании богомерзкой смуты, зачинщиков коей они шли карать. А посему и определен был в угодный Аллаху и османскому государю поход в качестве старшего судьи.
Наскоро свершили омовение, расстелили молитвенные коврики или просто расчистили место под ногами. Наиб Шерафеддин в огромной белой чалме обернулся в сторону Мекки, поднял руки на уровень плеч и возгласил:
— Аллахю акбар…
— Аллах велик! — повторило воинство.
Вложив левую руку в правую, наиб произнес:
— Хвала Аллаху, который миров господин! Милостивый, милосердный он один. Дня Страшного суда Властелин, тебе поклоняемся! Помощь дается тобою одним. Веди нас путями тех, кто тобою водим, путями тех, на которых простерлась милость твоя, на кого ты не гневаешься, кто не знает заблужденья кручин!
Смысл молитвы понимали немногие, ибо слова были арабские, а арабов в отряде наместника не было ни одного. Но даже нигде не учившимся, неграмотным ратникам, как всем правоверным, полагалось знать первую суру Корана, Фатиху, наизусть. Каждое слово Шерафеддина, каждое его движение повторяли наместник, воеводы, полутысяцкие, сотники, десятники, телохранители, слуги, оруженосцы, обозники, кашевары, гулямы, наказанные и наказывавшие. Падали на колени, простирались, садились на пятки и снова простирались ниц. Молились негромко, будто про себя, как повелевал шариат. Но, сливаясь, тысячи мужских голосов звучали гулом, предшествующим трясенью земли. Солнце, заходившее справа за холмы, чтобы кануть в море где-то за островом Хиос, отбрасывало длинные тени. Они метались, укорачиваясь и опять вырастая, как деревья в грозу.
После молитвы Сулейман-бей призвал в свой шатер военачальников. Неизменная улыбка не сходила с лица наместника. Она означала, что кровь шестнадцати выпоротых гулямов не умерила бейского гнева. Но знали об этом лишь немногие челядинцы. А воеводы недоумевали: причин для веселья вроде не было. Напротив, минувший день не предвещал добра. Начать с того, что отряд передовых лучников, коему было велено задерживать всех встречных, за целый день не увидел ни одной живой души. Дороги, перелески, шалаши и сторожки на виноградниках точно вымерли, деревня Екли покинута. Из пойманных при стаде пастухов удалось выжать только, что жители ушли в сторону Полуночи. А уж чавуши охраны умели разговорить кого угодно. После прохода основной силы было совершено нападение на обозный караван. Невелики, казалось бы, потери, да позорны: врага и увидеть не удалось.
Неладно было на душе у собравшихся в бейском шатре, а хуже всего у воеводы пешей рати. Старый вояка начинал гулямом, как положено крестьянскому сыну, еще при султане Мураде и вот уже тридцать лет кормился ратным трудом, подымаясь по службе, как по ступеням штурмовой лестницы. Какой отваги, какой удачи стоил ему его нынешний чин и положенный ему государев тимар с тремя деревнями! Не на мельнице — в сечах побелела его борода. Трех султанов пережил. Всякое бывало. Доводилось и карать взбунтовавшийся темный люд. Он почитал усмиренья за грязную, но легкую работу. Но никогда прежде не мнилось ему, будто водит чернью какая-то крепкая многоопытная рука. Плоше всего пришлась ему последняя новость: пропала отправленная по дрова полусотня. Другая полусотня, высланная на поиски, вернулась цела и невредима перед самой молитвой. В чаще нашли тела двух десятников, остальные как сквозь землю провалились.
Пехотный начальник, покуда докладывали младшие воеводы, перебрал все это в уме. И когда до него дошла очередь, не вдруг доложил наместнику о случившемся. Однако доложил, верный старинному завету: «Бею не лгут». Знал, ложь старшему воеводе чревата позором.
Полусотник, ходивший на поиски пропавших гулямов, поведал и еще кое о чем. Когда в лесу обнаружили тела убитых, из чащобы раздался крик:
— Братья гулямы! Не воюйте братьев своих! Покуда всех вас беи не выпороли, бегите к нам! Здесь на вас зла не держат. Это я вам говорю, Танрывермиш!
Танрывермишем звался известный среди гулямов красавец и забияка.
Но об этом рассказать наместнику воевода пехоты не решился. И без того могла на него лечь остуда, а тут — упаси, Аллах! — еще решит наместник, что его попрекают. Ведь не кто иной, как воевода пешей рати, пробовал отговорить его от расправы над охромевшими гулямами.
Улыбка на лице Сулеймана-бея стала похожа на оскал.
— Твое слово, черибаши, — приказал он воеводе всадников.
— Пусть вырубят все кусты в лагере и жгут костры до утра, благо ночи ныне недлинные. Надобно усилить дозоры, чтобы из стана и в стан мышь не проскользнула. Опасаюсь лазутчиков. У меня такое чувство, будто следит за нами незримое око.
— А ты что скажешь, мевляна? — обратился наместник к Хаджи Шерафеддину.
Тот пожевал губами. Покачался, будто в раздумье, из стороны в сторону. Одутловатое лицо его посуровело.
— На все воля Господа, бдит бо и не коснеет Всевышний! Лишь его кары опасаться следует, лишь на его награду уповать…
«Верные слова, — подумал воевода пешей рати. — Поторопился наместник. Господь в первом же бою не замедлил бы покарать хромых руками врага. То был бы истинно полезный урок остальным…»
Тем временем Хаджи Шерафеддин продолжал:
— Сказано: «Что бы ты ни делал, Господь присутствует». Вот чье око чует на себе черибаши. Сие означает: идем мы стезею, указанной Аллахом, да не оставит он нас милостью своей…
Он умолк. Наместник повременил: не скажет ли еще чего-нибудь? И заключил:
— Устами мевляны Шерафеддина глаголет истина. Слугам богоспасаемой державы Османов не след опасаться никого, а менее всего подлой черни. Заяц тоже хитрит. Отчего? Оттого, что боится. А боится оттого, что слаб. Уловки врага — от слабости. Средства от них указал черибаши. Повелеваю исполнить! А для вящего устрашения зайца у нас есть свои ухватки.
