была воистину даром судьбы: два дня и полторы ночи, оставшиеся до выступления войска, могли решить дело.
Одному Деде Султану было ведомо, что скрывается под этим именем бывший дружинник айдынского бея. Тесть этого дружинника, староста деревни Даббей, что в долине Малого Мендереса, вопреки заступничеству бея, был повешен по приказу кадия на базарной площади в Тире. С того дня возненавидел Танрывермиш и своего бея, и османского кадия, и всех беев и кадиев вселенной. Через земляков из сожженной деревни Даббей нашел в горах людей Догана. А когда османский наместник объявил набор в свое войско, упросил бея отправить его вместе с тремя другими дружинниками под османский бунчук. И стал первым османским воином, перешедшим на сторону Истины.
Давно ждали вести о выступлении наместника сидевшие в этой горнице, ждали и готовились. Но когда весть пришла, оказались к ней неготовыми. Требовалось время, чтобы освоиться.
Долго молчали. Пламя свечей прыгало по лицам, придавая им мрачное, а то и зловещее выраженье. Но по мере того как длилось молчание, смягчались резкие черты, суровость сменялась облегчением.
Весть, принесенная греком, даровала им свободу — от сомнений, от нерешительности, от страха.
— Аллах — свидетель, — сказал наконец Деде Султан, — не мы первыми обнажили меч. Нам остается решить, как получше встретить гостей, что удостоили нас чести защищать Истину!
Зашевелились, заговорили разом. Текташу, когда речь шла о сече, туркменская гордость не позволяла пропустить кого-либо вперед. Вспомнил, как некогда его разбойные резвецы, нападая на караваны с многочисленной стражей, первым делом пускали по верблюдам стрелы с зажженной паклей. Обезумевшие животные давили вокруг себя все, что попало, ломали строй. И предложил: пусть акынджи, из самых лихих, затаятся в лесу примерно в фарсахе от Екли, там, где поросший склон нависает уступом над дорогою, и ударят по обозу огневыми стрелами.
Гюндюз тоже принялся обмозговывать вслух. Ежели враг сядет на привал возле Екли, там место лесистое, есть где засаду устроить. Пошлют османцы по дрова десяток, а то и целую полусотню гулямов, — схватим их в лесу и порешим. Не пошлют — значит, костры будут малые, можно будет налететь на стан, страху нагнать. И поминай как звали.
Согласился с обоими Деде Султан. Гюндюзу, однако, заметил, чтобы взял в засаду двоих-троих выучеников Керимовых поголосистей. Пусть из лесу покличут гулямов: среди них добрая доля людей подневольных. Следует им случай дать живот свой спасти.
— Не все же они такие дурни, как мы с тобою, брат Гюндюз, в юности нашей безмозглой были, что по доброй воле махать саблей пошли?!
— Правда твоя, Деде Султан, — согласился Гюндюз. И задумался: как устроить дело. Порешить всегда легче, а вот спасти попробуй!
— Раз вы близ деревни засаду затеяли, — вмешался Абдуселям, — надобно старейшин Екли повестить: людей, скот и добро, сколько захватят, из деревни увели бы. Выместит на них злобу Сулейман- бей. Нам бейские обычаи знакомы. И пусть не рядом где-то хоронятся, а сюда идут Карабурунский люд потеснится, примет их в дома, а нет — шатры поставим…
— Непривычны они по шатрам жить, — усмехнулся Текташ. — Греки в Екли обитают.
— Вот ты их и научишь, брат Текташ, — немедля возразил Деде Султан. — Обвыкнутся, ежели сладкую душу свою сохранить желают. А врага побьем, проводим их с почетом домой.
Сила на них шла нешуточная. Под рукой Деде Султана находилось, правда, людей не меньше, чем у наместников, да только одолевают не числом, а умением. Как ни рвался Текташ в открытую сечу, пересилить в ней такого врага и думать было нечего.
Сподручней было взять за пример ратные ухватки Мусы Челеби, коим Мустафа Бёрклюдже с Гюндюзом были самовидцами.
Вдосталь натерпелся страху и сраму Муса Челеби, прежде чем обрел тот воинский разум, что привел его к победе над старшим братом и посадил на престол в Эдирне. До той поры он скорей готов был пасть костьми, лишь бы не показать тыл неприятелю. А тут научился бегать и считать умный бег за доблесть, ибо он изнурял врага прежде боя. Стал ловок в засадах, озадачивал недруга пусть не очень болезненными, но зато непонятно откуда нанесенными ударами. Если нужно было быстро сменить поле боя, сажал мужицких ратников на запасных лошадей, перебрасывал куда надо. Завязывал стычки в узкостях — ложбинах, перешейках, ущельях.
Вот что разумел Деде Султан под ратными ухватками Мусы Челеби, думая теперь приспособить их к делу.
До утра держали той ночью совет в Карабуруне. Подошло время расходиться, когда у порога послышались шум, мужские и женские голоса. Не обращая внимания на протесты верного Костаса, ворвалась, отстранив его, как мальчишку, предводительница сестер Истины Хатче-хатун.
— Да что же это творится-то? — вскричала она при виде Деде Султана. — Не ты ли наших стариков, умом пообносившихся, уговорил? Не ты ли толковал им, что место жен рядом с мужьями?! А как до дела дошло, как привез Анастас на ладьях своих весть грозную, так запамятовал ты учительные речи свои?
— Тише, Хатче-хатун! — попробовал было урезонить ее Абдуселям. — Что за шум срамной, что за толк бесчинный затеяла! Дело мы судим ратное.
Высокая, широкая в кости, предводительница застыла посреди собрания. Глаза ее горели гневом что угли. При последних словах Абдуселяма она схватилась обеими руками за голову.
— Ох, что же я, дурная, наделала! Зря послушалась тебя, Деде Султан. Льва своего ненаглядного, богатыря лихого Догана-алпа в горах покинула, сюда к вам подалась. Уж он-то меня от брани не отставил бы! Вместе либо честь, либо смерть в сече приняли!..
— Уймись, матушка Хатче! Грозы, что ль, на тебя нет? — вмешался мулла Керим. — Толком говори, что сказать хочешь?
Предводительница сестер окинула его пренебрежительным взглядом.
— Есть на меня гроза, мулла, да не из той тучи! Что же это выходит, уставщик ты наш пустоусый?! Значит, как при беях, бывало, ждать нашей сестре опять подле зыбки да у казана, покуда вы нашу судьбу решаете? А снесут ваши головы немудрящие с плеч, покатятся они по земле, с вас взятки гладки?! Насильство бейское, надругательство вражье, плен да разбой нам за вас терпеть? Не бывать этому более! Недаром мы палашом подпоясались!..
— Правда твоя, Хатче-хатун! — подал наконец голос Деде Султан. — Не лютовать, не тешиться больше беям над нашими дочерьми да женами. И сестрам твоим, подпоясанным на рать, дело найдется. Сам хотел тебе это сказать, только не клади ты позора на мою голову! Не позвал тебя средь ночи, пожалел; знаю, как ты с сестрами по горам да пещерам намаялась. Ну, а раз пришла, садись, слушай, что тут без тебя надумали. — Он показал место по правую от себя руку. И продолжал, точно ничего не случилось: — А насчет грозной вести, то наш ашик Сату обмолвился красным словом: дескать, принесли ее два мюрида наших, по волнам пройдя, словно по суху, как пророк Иса. И мы его обмолвку повторять будем, чтоб не проведали враги до времени про нашего Анастаса.
Гнев предводительницы сестер Истины как рукой сняло. Чинно направилась она на указанное ей место. Передвинула палаш на живот. Уселась рядом с Гюндюзом, поджав под себя ноги. И вид у нее был такой, будто издавна сидела она на советной беседе рядом с мужами рати и веры наравне с ними.
— Стой, не балуй! Не девка, чтоб щекотки бояться! Слышь, что ли?
Опрокинув на спину широкогрудой рыжей кобылице ведро воды, парнишка лет двенадцати, голый до пояса, взялся за скребок. Лошадь мотала хвостом, дергала шкурой, точно слепней отгоняла. Стоило скребку приблизиться к пазушине, начинала тихонько ржать да перебирать ногами, постукивая копытами по камням двора.
— Ломаешься, Сарыгёз! Погоди у меня! Да стой же, непутевая!
Мальчик изо всех сил старался казаться взрослым. Двигался солидно, несуетливо. Окрикивал скотину баском.
Двор, окруженный белыми каменными стенами, только-только осветился лучами взошедшего солнца. Над одной из стен, возле толстой шелковицы, показалась русая, выгоревшая на солнце шевелюра, затем веснушчатое лицо с плутоватыми голубыми глазами и, наконец, худенькие плечи в посконной рубахе. В
