правда — вещь неприятная и нежелательная. У правды хорошая пресса, но, как и большинство знаменитостей, она может вести себя очень погано. На самом деле мне совсем не хотелось узнать, что моя дружба значит для людей так мало, что они даже не дали себе труда пройти десяток шагов, чтобы поесть на халяву.
Я подумала про групповой дух. Мне вдруг пришло в голову, что Янош и Серджио охотно делились с другими своими подружками, снятыми на пляже, потому что им самим эти девчонки были интересны только для одноразового использования. Рино угощал всех нугой, потому что боялся растолстеть. Вино не стоило Крайне Скорбящей ни гроша.
Мне не хотелось об этом задумываться, потому что я знала, что подобные мысли ни к чему хорошему не приведут. Я слышала, как остальные ходят вверх-вниз по лестнице, как они разговаривают друг с другом. Они были поблизости. Но никто не пришел. Я надеялась, что потом они извинятся и попытаются как-то смягчить обиду, но никто не извинился. Вообще никто.
Я уверена, что никто не сговаривался заранее. Не было никакой предварительной договоренности, никакого бойкота. Просто каждый решил, что у него есть другие дела. Я задумалась над своим поведением. Может быть, я забыла вернуть кому-нибудь фен? Или отозвалась о ком-нибудь плохо? И это было обиднее всего. Если бы они все сговорились, чтобы обидеть меня нарочно, я могла бы утешиться праведным гневом. Если кто-то нарочно наступит тебе на ногу, ты можешь тоже ему наступить — в отместку, но если кто-то просто не посмотрел, куда он идет, и отдавил тебе ногу нечаянно, ты же не станешь вынашивать планы отмщения, пусть даже тебе было больно. Во всяком случае, я не стану. Одна из причин, почему я не стала допрашивать всех с пристрастием, по которой они не пришли на обед, — потому что никто не знал, что Рутгер был единственным гостем. Иллюзорный обед мог сойти за состоявшийся, если не задавать лишних вопросов.
— Ты не расстраивайся, — сказал Рутгер, когда уходил, — у тебя в жизни будет пара-тройка друзей, которые тебя не предадут. Их предашь ты.
Когда разочаровываешься в друзьях, ты либо помнишь об этом, либо забываешь. Других вариантов нет. А из двух перечисленных — ясно, какой предпочтительнее. Или нет? Ты узнаешь неприятную правду. Если ты покупаешь одежду с браком или неисправный электроприбор, их всегда можно вернуть в магазин или обменять, но не у многих из нас есть возможность менять друзей, даже если нам этого хочется. Мы застреваем в своем кругу. Кое-кто из моих друзей в Англии собирался приехать ко мне в Барселону, но никто не приехал, хотя я могла бы их поселить у себя бесплатно. Тут поневоле задумаешься: что ты делаешь не так? Я начала понимать, что я не такая, как большинство: у меня есть какие-то чувства.
Я вспомнила, что говорил мне Петр про одного престарелого фальшивомонетчика, отсидевшего десять лет в тюрьме. Этот фальшивомонетчик сказал Петру: «Вселенной уже миллиарды лет, но все может перемениться буквально в секунду. Десять лет ты живешь в дерьме, а потом раз — и дерьма как не бывало».
Прошло несколько дней. Я поднялась на крышу и обнаружила там очередную бригаду «скорой». Ричард и Влан стояли совершенно убитые. У сильного горя есть своя безошибочная аура. Даже стоять можно печально.
Рутгер, как всегда, был бодр и весел. Влан указал на бассейн и выдавил:
— Марина.
Когда я только пришла, я подумала, что бригада «скорой помощи» проводит здесь выездные занятия, что-то типа того. Я даже не сразу сообразила, что произошло. Пока Рутгер мне не объяснил. В какое мгновение паника обращается ужасом? Или это страх порождает панику?
Это было просто безумие. Раньше мы как-то держались, продолжали работать и даже гордились своей силой духа — отчасти еще и потому, что никто из нас не был особенно близок с Хеймишем или Патрисией. Мы все общались вполне дружелюбно, но за такое короткое время просто нельзя подружиться по- настоящему, и у каждого человека есть какой-то запас выдержки и душевной стойкости, чтобы было, что противопоставить внезапным ударам судьбы; каждый в душе — эгоист, так что в критических ситуациях всегда можно рассчитывать на резерв собственного эгоизма и равнодушия к ближним, если уж ни на что-то другое. Но это было уже слишком.
Все было так же, как в прошлый раз. Никаких признаков насилия, никакого пагубного злоупотребления алкоголем или наркотиками. И Патрисия, и Марина как будто просто заснули в бассейне.
Хорхе закрыл бассейн — совсем. Как будто кто-то (ну, кроме Рутгера) стал бы там плавать после всего, что случилось. Мы не знали, что делать. Можно сколько угодно твердить себе: «Шоу продолжается», — но мы уже пытались бодриться. После первого раза. И дело даже не в том, что Марина пользовалась у нас какой-то особой симпатией. Вовсе нет.
— Так ты увольняешь Ричарда или нет? — спросила Ева у Хорхе.
— Так, теперь уже Ричард? На прошлой неделе вы все пламенно выступали за увольнение Рутгера.
— Он разносит смерть.
— Чего? — спросил Хорхе.
— Он приехал работать сюда, потому что все его ученики утонули.
— Нет. Кого-то загрызла акула. А двое умерли от кессонной болезни, — поправил Влан.
— Сначала крушение вертолета. Потом Хеймиш. Мерв. Патрисия. Теперь Марина. — Ева беспомощно развела руками.
— И как Ричард все это проделывает? Он что, уронил вертолет, потянув за веревочку? И его вообще не было там, на крыше, когда Хеймиш утонул.
— Он принес сюда смерть. Если ты его не уволишь, я уволюсь сама, — заявила Ева.
— Не говори ерунды, — сказал Хорхе. Но лично я не считала, что она говорит ерунду. Глыба жестокой реальности навалилась на нас как-то уж слишком массивно. — Что я, по-твоему, должен делать? Вести себя, как какая-нибудь старушенция? — Хорхе тоже развел руками. Кстати, я никогда не понимала этого выражения. Насколько я знаю по опыту, старухи — существа крепкие и упрямые. И они ничего не боятся. Сравнение с молоденькой девушкой или со стариком было бы явно уместнее.
Время тянулось густым сиропом. Я не вызвалась помогать разбирать Маринины вещи. Знать о чем-то и что-то чувствовать — это две разные вещи. Можно знать и не чувствовать. Всем известно, что люди смертны, но одно дело знать, что когда-нибудь ты умрешь, и совсем другое — столкнуться со смертью лицом к лицу.
— Моя жена очень вам благодарна за мою сверхурочную работу, — сказал детектив, когда уходил.
— У нас замечательная команда, — ответил Хорхе.
Хорошую аудиосистему можно смело назвать вершиной человеческих достижений. Громкая музыка, крепкая выпивка и другие интоксиканты — раньше мы очень любили так развлекаться после спектакля, когда клуб поступал в наше полное распоряжение. Но теперь даже эти приятности жизни не могли поднять нам настроения. На этот раз шоу застопорилось.
— Мне хочется думать, что они сейчас на небесах. Дают представление для Господа Бога, — сказала Надя.
Ева и Петр уехали. Они постоянно твердили, что останутся еще на полгода, накопят денег, чтобы купить заброшенный монастырь в Татрах и перестроить его под свинг-клуб. «Я не хочу умирать заживо», — сказала Ева, и нам показалось, мы понимаем, что она имела в виду. Мы все жутко гордились собой: какие мы храбрые, что решили остаться. Когда кто-то рвет когти, а ты остаешься — это ни с чем не сравнимое ощущение. Очень повышает собственную самооценку. Лу и Сью, которые постоянно твердили, что собираются увольняться, решили пока задержаться. Теперь их номер шел дольше на десять минут, и они привлекли реквизит в виде миксера. Но нам все равно было страшно.
Несколько дней все было тихо. Мы дали несколько потрясающих представлений и немножко воспрянули духом. Как-то утром мы с Надей поднялись на крышу позагорать. По распоряжению Хорхе бассейн засыпали землей и посадили там молоденькие деревца.
Мы с Надей замерли в потрясении, как только вышли на крышу, потому что рядом с бывшим бассейном лежала большая корова фризской породы. На боку. Я сказала «большая», хотя я, конечно же, не разбираюсь во фризских коровах, и особенно — во фризских коровах, вырванных их контекста пастбища, но мне показалось, что она была очень большая. А вот безжизненные человеческие ноги, что торчали из-под коровьей туши, казались какими-то очень маленькими. Мы сразу узнали эти потрепанные оранжевые
