закончились провалом, и заключение пактов о взаимопомощи с Эстонией (28 сентября), Латвией (5 октября) и Литвой (10 октября), содержавших обязательства названных стран относительно разрешения на размещение советских войск в стратегически важных районах, притязание на которые выдвигалось Советским Союзом уже в ходе военных переговоров с западными миссиями.
3. Лишь на третьем этапе, психологически уже полностью оказавшись в фарватере гитлеровской экспансии, с одной стороны, и находясь под воздействием успехов Гитлера во Франции, взоры которого были устремлены на Восток, с другой, Сталин изготовился для настоящей военной экспансии. Но только основательное исследование может сказать, что было сильнее: его подстегиваемое германскими успехами стремление идти в ногу с победоносным вермахтом или же (неудачные) планы создания стратегического предполья вдоль собственных границ. Если в пользу второго варианта можно привести веские аргументы, то первый остается в сфере умозрительных предположений.
В Финляндии эта экспансия ему не удалась, а точнее, как показал советско-финляндский договор от весны 1940 г., удалась лишь в очень ограниченной степени. Но зато она оказалась успешной в Прибалтий ских государствах и в Бессарабии. 15 июня 1940 г. Красная Армия вступила в Литву, а 17-го — в Эстонию и Латвию, причем здесь — в отличие от экспансии германского вермахта — была соблюдена хотя бы види мость референдума, дабы представить мировой общественности ввод войск как акцию, по своему характеру сугубо демократическую и социалистическую[1267]. А 29 июня 1940 г. генерал Жуков, до этого проявивший себя на Дальнем Востоке, в тоге «освободителя молдавских, русских и украинских братьев» вступил в Бессарабию с целью овладения территориями до Дуная и Прута, уступленными Россией в рамках версальской системы.
То, что Сталин этим одновременно создал для своей Красной Армии выдвинутый далеко вперед гласис, призванный обезопасить от ожидаемой германской агрессии, относится к другому разряду фактов и затрагивает вопрос о преимуществах и недостатках экстенсивной (ориентированной на обеспечение территории) и интенсивной (ориентированной на обеспечение границ) концепций безопасности — вопрос, который уже был поднят ранее, но ответ на который здесь не может быть дан.
Однако парадоксальность этого соглашения состояла в том, что оно было дорого Сталину в той мере, в какой он смог пожать неожиданно подвалившие ему плоды. И точно в такой же мере оно казалось Гитлеру подозрительным и тормозящим дело[1268]. В том же ускоренном ритме, в каком Сталин на протяжении всего периода овладения отходившими к его сфере интересов территориями вплоть до первых недель июня 1941 г. стал давать все большие и, наконец, до избыточности полные доказательства своей политики умиротворения, у Гитлера нарастали недоверие, раздражение и жажда стать единственным и исключительным обладателем этих огромных «пространств». В этой «любви-нена висти», которой были отмечены их отношения, у Гитлера, росло желание унизить Сталина и выключить его из игры. В итоге стала вырисовываться перспектива пересечения их путей.
Подписание
К моменту подписания пакта Гитлер еще не полностью «обвел» Сталина «вокруг пальца»[1269]. Этот последний — несмотря на эйфорию Риббентропа, которая после его возвращения в посольство распространилась на всю его свиту [1270], — оставался трезвым и спокойным. Более того, «хозяин Кремля» стал даже несколько более любезным: он выглядел теперь победителем в этой поначалу столь неравной игре и излучал вновь обретенную — за признанной за ним демаркационной линией — безопасность. Между тем стиль этой встречи по-прежнему оставался явно далеким от характера государственного акта (картина изменилась лишь при заключении договора о границе и дружбе от 28 сентября 1939 г.). Сначала Сталин дал ясно понять, что речь идет, говоря словами Хильгера о браке не «по любви», а «по расчету»[1271] — толкование, которое с обнародованием текста пакта о ненападении в «Правде» от 24 августа 1939 г. получило широкое распространение в стране и оставалось в силе на протяжении всего периода его действия. Оно прозвучало уже в опубликованном на страницах «Правды» коммюнике от 24 августа[1272] и — что осталось не замеченным многими интерпретаторами — в речи Молотова на внеочередной четвертой сессии Верховного Совета СССР, созванной для ратификации договора 31 августа 1939 г.[1273] А после разрыва немецкой стороной германо-советского союза толкование это позволило Сталину дать в драматической речи по радио от 3 июля 1941 г. в определенной мере достоверное разъяснение по поводу заключения пакта 1939 г. и тем самым одновременно восстановить преемственность своей прежней внешнеполитической концепции и концепции союзов[1274].
Чисто прагматический характер пакта отчетливее всего проявился в эти ночные и утренние часы 24 августа 1939 г. в том, что советские хозяева даже церемонию подписания договора провели не в подобающем случаю зале и не в присутствии сколько-нибудь широкого круга лиц. Более того, они предложили гостям в течение того времени, пока готовился чистовой экземпляр текста договора, который должен был быть подписан, перекусить прямо тут же в кабинете, в котором велись переговоры[1275].
Во время этой импровизированной трапезы Риббентроп — среди прочих льстивых излияний вроде того, что Гитлер нашел Сталина «очень симпатичным», — повторил свою ссылку на выступление Сталина на XVIII съезде партии 10 марта 1939 г., подчеркнув, что это выступление «содержало фразу, которая, хотя Германия в ней и не упоминалась, была воспринята Гитлером в том смысле, что господин Сталин хотел ею намекнуть, что Советское правительство считает возможным или желательным добиться лучших отношений и с Германией». Сталин, который в начале этих переговоров намеренно пропустил мимо ушей первую ссылку Риббентропа на его речь, произнесенную на съезде, теперь, видимо, счел себя обязанным проявить подобающую хозяину вежливость по отношению к гостю и «ответил на это коротким замечанием, которое в передаче переводчика Павлова прозвучало так: 'Это как раз и входило в наши намерения'»[1276]. Характер этой реплики указывал на то, что теперь, после того как дело сделано, Сталин решил поставить себе в заслугу эту прямо-таки навязанную ему Риббентропом идею, которая в свое время никак не значилась в числе главных его приоритетов.
Молотов в лакейском сверхусердии еще раз подхватил это утверждение Сталина в своем заключительном тосте, приписав своему «вождю» честь авторства идеи: поднимая бокал, он заметил, что «именно Сталин своим мартовским выступлением, которое правильно было понято в Германии, положил начало перелому в политических отношениях»[1277]. Сталин был польщен, и Молотов, выступая 31 августа в связи с обсуждением вопроса о ратификации пакта, еще раз намекнул на эту взаимосвязь.
Около двух часов утра оба министра иностранных дел в том же малопривлекательном рабочем кабинете в Кремле подписали датированные предыдущим днем документы. По желанию Риббентропа на церемонию подписания были допущены несколько немецких журналистов и — на правах протоколиста последующей беседы — исполняющий обязанности легационного советника посольства Андор Хенке, хорошо знавший Россию и русский язык. С бокалом русского шампанского в руке Риббентроп, испытывая «чувство упоения от сознания удачного завершения авантюры»[1278], начал разговор в духе политического обзора событий, призванного содействовать прояснению намерений сторон. Сталин держал себя подчеркнуто приветливо, но его не покидали трезвость суждений и самообладание, и он — незаметно для предельно самоуверенного Риббентропа — проявил в немногочисленных своих высказываниях достаточно твердую уверенность.
Вопрос о смягчающем германском воздействии на Японию, который, по первоначальным советским представлениям, должен был быть частью протокола, судя по всему, в двух предшествующих раундах пе реговоров не затрагивался либо же был перенесен на этот неофициальный уровень переговоров. Причина была двоякая: с одной стороны, антикоминтерновский пакт был обесценен договором о ненападении и Советский Союз благодаря секретному дополнительному протоколу рассчитывал на безопасность по крайней мере своей западной границы. С другой стороны, начиная с 20 августа советское контрнаступление протекало успешно. Тем самым японская агрессия теряла свое значение, и Сталин в этом разговоре
